Муртаза Асанов с супругой Зийде и другом Сулейманом Таировым, 1933 год.
Лидия ДЖЕРБИНОВА
Есть генетики мудрая память,
Что о прошлом забыть не дает,
Иногда ее больно ранят,
Но она по пятам идет.
Вероника Бойко (Синани)
Как хочется вернуться в детство и послушать вновь и вновь рассказы о такой близкой и такой географически далекой Родине. Тогда она казалась каким-то волшебством. Родители вкладывали столько тепла и любви в воспоминания о ней, что невольно в моем детском сознании рисовались красоты Крыма. Их рассказы отзывались болью в моей душе, болью за них, за принудительно покинутую Родину. В их рассказах — горечь обиды и уверенность в том, что они когда-нибудь смогут туда вернуться. Никогда не забуду, как отец любой уголок Узбекистана сравнивал с Крымом и спрашивал маму: «Посмотри, не напоминает ли это место подъем в твою деревню? А вот эта возвышенность на какое место в Крыму похожа?» Это говорило о глубокой сердечной боли и тоске по родным местам, где остались их детство, юность…
Со временем их боль передалась и мне. Когда я впервые приехала в Крым с мамой, это был уже 1973 год.
Мое сердце от волнения готово было выскочить, а ведь я родилась за много километров от этих мест. Проявлялась генетика. Молчим. Слышен только гул машин и шум толпы. Мы направляемся в сторону родных деревень моих родителей – Яни-Сала и Янджу. И с поворотом автобуса от Бахчисарая в сторону Бельбекской долины, я уже не могла сдерживать эмоции и плакала, и по маминым щекам текли тихие слезы.
Мне казалось, что это меня одолевают воспоминания военных лет, что это я слышу ночной топот немецких кованых сапог, это я слышу: «Halt! Ausweis!» Перед глазами вставала картина, как мама с односельчанами, толкая впереди себя тележку с грузом для обмена, идет аж в Мелитополь за продуктами. Страшно! А идти надо! Дома ее ждут старики-родители, двое детей и двенадцатилетний братишка — долгожданный сын ее родителей Куршут. Как боялась встречи с гитлеровцами! Ведь муж — коммунист, до войны руководящий работник, известный в районе человек. Уже несколько раз приходили с обыском и не верили, что он на фронте, так как предполагали, что он остался на подпольной работе. И в этом была доля правды.
Родители в сердце моем
Мой отец Муртаза Шерфединович Асанов родился в деревне Яни-Сала Куйбышевского района Крыма в 1903 году. В двадцатые годы в Крыму наступил страшный голод, стремительно поглощавший людей. В те годы он унес и его отца — Шерфедин оглу Асана, а младший братишка Ниметулла, который в надежде найти съестное отправился в лес, съел какой-то травы и тоже умер; старшие два брата, уйдя за продуктами, так и не вернулись. На них жестоко отразилась смена власти: то красные, то белые, то зеленые. Из-за отказа служить у белых, они были избиты шомполами во дворе Хан-Сарая в Бахчисарае, чтобы другим неповадно было. А папина мама Себия за целый день работы по найму зарабатывала ложку муки. Рано почувствовав себя мужчиной (сестры Фатиме и Айше уже были замужем), отец должен был зарабатывать на жизнь. Пришлось работать на богатых людей то в Ялте, то в Бахчисарае. Наконец подошло время, когда он смог стать трактористом и работать на Бахчисарайской МТС (машино-тракторная станция), которая находилась в Фоти-Сала (Голубинка). Затем — механиком. Какое-то время, в начале тридцатых годов, по направлению власти работал в Биюк-Онларском районе. Здесь родились мои сестра Сервинас и брат Факир. А после окончания сельскохозяйственного отделения Симферопольского комвуза отец снова вернулся на Фоти-Салинскую МТС, уже старшим механиком. Незадолго до начала войны, его, по распоряжению Народного комиссариата земледелия от 5 мая 1941 года, назначили управляющим с правом заключать договора с колхозами и организациями, проводить денежные операции с банками.
С нападением Германии на Советский Союз, он получил приказ обеспечить тылы и партизан в окрестностях своего села продовольственными запасами и остаться для подпольной работы. Позднее поступил приказ эвакуировать имущество и оборудование МТС в станицу Крымская Краснодарского края. Отец взял семью и отправился выполнять приказ. Дорога к Керченской переправе была долгой и трудной. И несмотря на бомбежку, переправа состоялась, а семью он вынужден был отправить назад. Последняя баржа, на которой был отец со своими работниками и оставшимся оборудованием, подверглась мощной бомбежке, паром разбомбили, и им пришлось добираться вплавь. После доставки сохранившегося оборудования в пункт назначения на МТС станицы Крымская ему предложили остаться там директором вместо уходящего на фронт, но он, отказавшись, тоже отправился воевать. Он ушел на фронт рядовым солдатом и вернулся гвардии старшим сержантом. Боевой путь начал осенью 1941 года в войсковой части 25БВ, куда был направлен Крымским райвоенкоматом Краснодарского края. Был политруком роты в в/ч 48793, воевал под Ростовом, Таганрогом, но 28 марта 1942 года был тяжело ранен в бедро и обе ноги и все-таки пытался ползти. Трое суток пролежал без сознания на поле боя, на берегу реки Миус. Истекая кровью, он держал наготове пистолет с патронами для врага, чья речь и одиночные расстрелы раненых, доносились до него, а последний патрон — для себя.
Обессиленного, с отмороженными ногами его доставили в полевой госпиталь бойцы Красной Армии. Далее госпитали и города сменялись один за другим два года. В результате пропали документы и партбилет. Все поиски были тщетны. Из эвакогоспиталя 2446 он был комиссован 30 марта 1944 года. После освобождения Крыма он вернулся домой с разрешением на въезд в Симферополь (от 17.04.1944 года) в звании гвардии сержанта, на костылях и с боевыми наградами. Приступает к работе и не подозревает, что судьба готовит еще одно страшное испытание — депортацию и десятилетия тоски по Родине на чужбине. В ту злополучную ночь 18 мая 1944 года отец с работы пришел домой, в село Янджу, где в годы войны моя мама с детьми вынуждена была жить у своих родителей.
…Глубокая ночь. Мамы дома нет. Стук в дверь. Отец открывает. Слышит: «Вы обвиняетесь в предательстве и подлежите выселению». «Я только что с фронта. Вот мои документы. Я ранен. Вот мои раны и костыли». Костыли были отброшены солдатом в сторону, и поступила команда собираться. Сестре моей 11 лет, брату — 9. Дедушка с бабушкой (родители мамы), их младший сын — пятнадцатилетний Куршут и папа — инвалид, с открытыми ранами на обеих ногах. Папина мама, как будто почувствовала что-то неладное, накануне пришла в Янджу, сказав сама себе: «Буду там, где сын. Всю войну прождала его с фронта, живя у дочери Фатиме в Албате». По пути к станции Сюрень, по настоятельному требованию отца, на развилке остановили машину, взяли маму, которая их уже там поджидала, иначе ее ждала бы участь многих потерявшихся по пути следования в неизвестность. На станции долго ждали предназначенный для них состав, сидели прямо на земле. Путь был страшным и пугающим. Духота и вонь. Выбили в вагоне подобие окна. А про туалет и речи нет, но и из этого положения выкрутились, пробив в полу отверстие. Позже сестре вспоминалась картина: кормящая мать с ребенком и отрешенным от безысходности взглядом: молоко пропало, ребенка кормить нечем… Дорога была длиною почти в два десятка дней в грязных вагонах, предназначенных для скота. Вагоны с измученными людьми, пережившими страшные годы фашистской оккупации: страх, голод, издевательства, смерть близких; видевшими сгоревшие села вместе с людьми за помощь партизанам. Виселицы. Расстрелы. Принудительный угон в Германию родных и близких. А теперь в глазах переживших фашистскую оккупацию отчаяние и вопрос: «За что?».
Состав, в котором ехали мои родители, прибыл в Узбекистан. Наша семья попала в Андижанскую область (Шахрихан), колхоз имени Ленина. В колхозе моему отцу поручили быть старшим над измученными соотечественниками, а так как он был ранен в обе ноги, ему выделили осла. И вот он в военной одежде (другой не было) на осле стал предметом насмешек сельских ребятишек, но вскоре насмешки стихли. Он мог, несмотря на увечья, заступиться за соотечественников, избиваемых плетью восседавшим на коне бригадиром за то, что они после окончания сбора урожая пытались собрать на пропитание оставшиеся колоски пшеницы. Депортированных отправляли как на хлопковые поля, так и на прополку риса. На рисовых чеках пиявки безжалостно впивались в голые ноги и высасывали у истощенных людей кровь. Из-за голода пришлось детей отдать в детдом, где пробыли они не больше месяца. Как-то, увидев, как воспитанники детского дома побираются и воруют на базаре продукты, отец забрал своих детей. Вскоре они переехали из колхоза в центр Шахрихана. Здесь отец устроился на хлопкозавод, мама — браковщицей в швейную мастерскую. В первые годы депортации люди умирали от дизентерии. Многих мучила малярия. Это не обошло и нашу семью. Умерли обе бабушки и дедушка. Переболели мама и сестра.
Муртаза Шерфединович Асанов, 1974 год.
В депортации отец работал на разных должностях. Из Шахрихана он перевез семью в Ленинск (Ассаке). Там он работал начальником отдела технического контроля мотороремонтного завода, а с 1947 года — на Андижанском машиностроительном заводе начальником бюро технического контроля механического цеха. Весь путь депортации из Крыма отец следил, куда направлялся эшелон с удрученными, замученными, но не сломленными людьми. Шептал, как молитву: «Только бы не на Урал».
С моим рождением, в дом заглянул лучик счастья. И у отца на лице стала появляться улыбка. Находил силы улыбнуться при виде меня, даже когда его, в обморочном состоянии из-за ран, на носилках приносили домой с завода рабочие. В те годы редко у кого из детей можно было увидеть игрушки, их не было и у меня. Вместо игрушек мне давали его медали. От горечи и негодования из-за несправедливого лишения родины, отец не придавал им особого значения.
Продолжая рассказ о своем отце Муртазе Асанове, подчеркну, что он настойчиво делал запросы в соответствующие инстанции по вопросу поиска партбилета, который только в 1950-е годы был найден в одном из центральных военных архивов СССР и вручен на заседании бюро Андижанского обкома партии. Несмотря на пережитое, он до конца своих дней оставался честным и неутомимым борцом за справедливость. Он был активнейшим участником национального движения, зародившегося почти сразу после выселения из Крыма. Но ранения (незаживающие раны на обеих ногах до конца жизни были открыты — остеомиелит) и другие болезни не давали полной свободы действий. В 1976 году его не стало. Он скончался от сепсиса, к которому привели фронтовые раны. За всю свою жизнь он ни разу не пожалел, что принимал участие в борьбе за освобождение Родины от гитлеровцев, и детей воспитал в беззаветной любви к исторической Родине — Крыму. О его участии в боевых действиях за освобождение Родины сегодня напоминают медали: «За победу над Германией», «За доблестный труд в период Великой Отечественной войны», «За доблестный труд и отвагу», «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне», «Тридцать лет Победы в Великой Отечественной войне».
Моя мама Меджит кызы Зийде родилась в одном из живописнейших и красивейших мест горного Крыма — в селе Янджу, четвертым ребенком, в 1914 году. Ее отец, мой дедушка, был известен в селе, как Староста Меджит, так как в дореволюционный период был старостой на 12 деревень. Или Кёр Меджит (Слепой Меджит), так как из-за перенесенной в свое время оспы ослеп на один глаз. Имея трехэтажный дом, где на первом (цокольном) этаже располагался магазин, в его собственности числились также сады и огороды. Что такое бедность семья не знала. Он и бабушка Айше, уроженка села Биюк-Мускомия, под Акъяром (Севастополем), были сиротами, но смогли обустроить свой быт. Как вспоминала моя мама, в селе бедных не было. На сезонных работах работали все члены семьи и приезжие наемные, в основном женщины. После революции дедушка все свое имущество, кроме дома, сдал государству, отказался от обязанности старосты и с властью новой не спорил, что помогло ему позже избежать раскулачивания. Породниться с такой семьей было честью для каждого. А когда мой отец, по совету своей мамы, заслал сватов, то получил от дедушки Меджита мгновенный отказ, потому что жених был коммунистом с 1930 года. Раз так, то в один из вечеров папа украл шестнадцатилетнюю невесту — мою будущую маму и увез далеко от родного дома в Биюк-Онларский район, куда был направлен для подъема сельского хозяйства. Но это в последующем не помешало ему стать любимым зятем моего дедушки. Мама везде была для отца верной подругой и женой. Они до конца жизни души друг в друге не чаяли. В доме царили взаимопонимание и глубокое взаимоуважение. Без любви это не достигается. Только смерть смогла их разлучить. Папа, несмотря на активнейшее участие в национальном движении за возвращение в Крым, сам так и не смог вернуться на Родину, а маме довелось пожить в Крыму. Переехав в 1989 году, она умерла на Родине в 2001-м. Вспоминая первые годы депортации, мама со слезами на глазах рассказывала и заново переживала те тяжелые дни, трудности жизни в оккупации и в Узбекистане. Как от голода гибли люди прямо на дорогах. Как невозможно было найти даже простыню вместо савана для почившего. Как трудно было найти людей для проведения похоронного обряда, так как люди еле передвигались от бессилия. И когда умер такой уважаемый в селе человек, как мой дедушка Меджит, чтобы нести табут (носилки), нашлось только трое мужчин, и те еле стояли на ногах, а четвертой была она сама — моя мама. Это было в Шахрихане. Затем Ленинск и Андижан, где родилась я. Когда мы с мамой впервые приехали в Янджу, а это было в 1973 году, то вместо дома увидели фундамент и рядом заброшенный бассейн, который служил в свое время дренажем, сооруженный по заказу дедушки и совету инженера из Симферополя. Это было все, что осталось от каменного трехэтажного дома. Ранее приезжавшие в село мамины односельчане привозили привет от родного дома и говорили, что дом стоит, как стоял до депортации. Но нашему взору, как я уже упоминала, открылась совсем другая картина. Когда же мы снова в девяностые годы приехали, то увидели возведенное на фундаменте одноэтажное здание. Оно было пустым, безжизненным и выглядело убого, по-сиротски. Как мы выяснили, его новоявленный хозяин живет в Москве и продает наш дом с прикупленными за бесценок еще несколькими соседними домиками.
comments powered by HyperComments