Эмине Сейт-Ягъя (Сагеева)
«Бойкана! Это самое дорогое для меня в жизни слово. Это самый светлый образ, который я сохраню до конца своих дней. Это мой ангел-хранитель. Это мой бог.
Я родилась в Крыму, в тревожном 1944-м, под звуки разрывающихся снарядов. Меня принимали две мои бабушки. У бабушки со стороны мамы было пять дочерей. Она ждала внука. У бабушки со стороны отца был единственный сын. Она очень хотела внучку. И вот появилась я. Одна из бабушек — в слезы, другая – на седьмом небе от счастья, ее желание исполнилось. «Не агъларсынъ? – спрашивает Зейнеб-бойкана у Айше-хартана. – Санъа керек олмаса, манъа керек. Башымсе да хызчыкъкъа ер тапарым!». (Что плачешь? Если тебе не нужна, мне нужна. У меня и на голове отыщется место для внучки.) Спешно обрезает пуповину и кладет меня, желанную, себе на голову.
А места в ее добром сердце хватало и для многих других. С ней можно было говорить на любую тему, ей можно было доверить любые тайны.
Я часто сетую на свою судьбу. Но, уверяю вас, я самая счастливая внучка. Столько любви, тепла, доброты… Мягкие и теплые руки придавали уверенности, добрые глаза излучали свет… Она умела все. И делала, приговаривая: «Звание бабушки надо заработать».
Но с той поры прошло немало весен,
Бабушки давно на свете нет.
Милая моя, моя хорошая,
Надо мной всегда твой добрый свет».
Эмине Сейт-Ягья (Сагеева)
Не случайно я вынесла эти строки эпиграфом к данной публикации. Они написаны учительницей, более полувека, большую половину своей жизни, посвятившей школе. Учительствовать Эмма Джаферовна (так ее называли тогда ученики) Сейт-Ягья начала в 18 лет, в изгнании, в узбекском городе Бекабаде, и продолжает по сей день, но уже в родном поселке Никита, в школе, когда-то бывшей красивым и богатым имением — родовым гнездом ее деда Сеит-Ягьи, в доме, где в 1919 году родился ее отец Джафер. Дед умер рано, когда Джаферу было 6 лет. Эмине, трех недель от роду, с 18-летней матерью Майде, Зейнеб-бойкана и оставшимися в поселке после раскулачивания родными отправили на чужбину уже из дома по улице Кедровой, куда семья вынуждена была переселиться в начале 1930-х годов.
Удивительна судьба этой жизнерадостной и энергичной женщины, хрупкой лишь на первый взгляд. Потому что только обладая невероятной силой духа, внутренним стержнем и стойким характером, можно было пережить выпавшие на ее долю невзгоды. Между тем, перипетии судьбы не выжгли ее сердца, оно по-прежнему тонко чувствует чужую боль, отзывается на добро, и его глубоко ранят людская злоба и черствость. Эмине-ханум по крупицам собирает историю своего рода, трепетно хранит память о своих близких. Рассказывая о каждом из них, она приводит массу воспоминаний, стараясь, едва сдерживая слезы от нахлынувших чувств, полно и ярко осветить каждую страничку их биографии.
«Букет моей бабушки»
Так назывался небольшой кусок мыла, весьма популярный в конце 1920-х годов. Сегодня коллекционерам предлагают купить советский плакат, что-то вроде рекламного баннера тех времен, с крупным убедительным слоганом «15 миллионов человек покупают мыло…» и рядом душистый брусок в развернутой обертке с надписью «Букет моей бабушки». В приданом 17-летней Зейнеб-бойкана оказался и этот предмет личной гигиены. Отрезанным от него небольшим кусочком она обмыла новорожденную долгожданную внучку Эмине. Позже, договорившись за бутылку вина с машинистом, который давал ей немного теплой воды, она этим драгоценным кусочком обмывала малышку в пути в депортацию.
Зейнеб-бойкана и ее невестка Майде
Только благодаря Зейнеб-бойкана, ее терпению, мудрости и жизнестойкости, месячный ребенок вынес долгую и тяжелую дорогу в ужасных нечеловеческих условиях. Их в душных вагонах, предназначенных для перевозки скота, доставили в г.Бекабад. Зейнеб-бойкана и здесь помогала людям своими волшебными руками, которыми она безошибочно определяла вывихи, переломы и растяжения и умело вправляла сместившиеся кости. Скольких взрослых и детей она спасла в родной Никите, скольких в Бекабаде! Вот только свою невестку в первые годы спецпоселения уберечь не смогла. Зейнеб-бойкана пошла за пайком хлеба, выдаваемым по карточкам, а невестка Майде осталась с трехлетней Эмине. Разжигая керосином очаг, чтобы приготовить кашу, она опрокинула емкость с керосином на себя. Одежда на ней вмиг вспыхнула. Спасти молодую женщину тогда не удалось, она умерла в больнице, сердце не выдержало, ей был всего 21 год.
— Маму я совсем не помню, меня растила бабушка Зейнеб. Ее отец, Мустафа Одаман, 1863 г.р., был репрессирован в 1930-е годы и сослан из Никиты куда-то в Архангельскую область. Сохранилось письмо, переданное кем-то от него в 1938 году, в котором он благодарит за присланные 20 рублей и продукты и просит передать сухари, сахар и фрукты. Мои поиски и запросы отыскать хоть какие-то сведения о его дальнейшей судьбе оказались тщетными. В 1989 году из УВД Архоблисполкома пришел официальный ответ, что сведениями о нем не располагают, — рассказывает Эмине-ханум.
Как-то, когда Зейнеб-бойкана была еще подростком, у нее распух палец. Родной дядя, известный в округе костоправ, заметив это, поинтересовался, что случилось. Девочка ответила, что, наверное, это от укуса какого-то насекомого. Но дядя, внимательно осмотрев палец, безошибочно определил вывих. А она и вспомнила, что загоняла корову, тянув за веревку, вот и вывернула палец. Дядя устранил вывих и научил Зейнеб-бойкана всем своим тонкостям и приемам. Вскоре и она стала почитаемой в народе знахаркой-костоправом, костоправом от Бога.
— Все любили мою бабушку и всегда отзывались о ней с благодарностью. Она была очень подвижна, казалось, нет такого дела, с которым она бы не справилась, и вокруг всех учила: «Взялся за дело — делай как следует!» До депортации, еще в Никите, бабушка дружила с соседкой — болгаркой Олей. И ей бойкана помогла ногу вправить. Их семью депортировали через месяц после нас. Мы встретились через много лет, и у нее сохранилась салфетка, связанная моей мамой, и фотография моего отца в модной в те годы в фотосалонах Южнобережья черкеске. «Я 50 лет хранила подаренную твоей мамой салфетку и эту фотографию. Теперь твой черед их хранить, — сказала баба Оля, отдавая мне эти дорогие моему сердцу вещи. Семь лет назад ее не стало.
В наш дом в Бекабаде всегда приходили какие-то люди, и Зейнеб-бойкана безотказно всем помогала: кому-то мудрым советом, кому-то ласковым словом, кому-то массажами, ванночками и примочками. Я всегда поражалась, откуда она их всех знает. И у нее всегда, проводив очередного посетителя, находился какой-нибудь шутливый ответ, что-то вроде: «Э-э, сонъки ходжамнынъ кендже къызы» (Э, да это последнего мужа младшая дочь).
В дни снегопада и гололеда двери нашего дома не закрывались: вывихи, переломы, растяжения. Детвора сама решала свои проблемы: «Айда к бабушке Эммы Джаферовны». И она получившим травму оказывала первую помощь, когда родители еще даже не знали о случившимся с их ребенком.
Соседи и знакомые, которым Зейнеб-бойкана помогла излечиться от недугов, считали своим долгом в знак благодарности навещать ее. Раз в неделю семья Омельянченко, которым бабушка помогла восстановиться после аварии, приезжала проведать ее.
Помню, ей было уже 80 лет, а она по-прежнему бойкая и остроумная, только были проблемы со зрением – катаракта, нужна операция, но врачи в этом возрасте не брались ее оперировать. Боялись, не выдержит, тогда после этой операции нужно было неделю лежать на спине. А бойкана шутит: «Бир башкъа бир козь да етер!» (Одной голове и одного глаза хватит!), но тут же смело соглашается на операцию: «Если надо – выдержу!» И как всегда сдержала свое слово.
Бывало, приезжают к ней с переломом, она вправит кость, лангетку наложит и говорит: «Я тебе все, что надо было — сделала, но больничный выдать не могу. Поэтому поезжай в больницу, там тебе гипс наложат и, как полагается, больничный выпишут». А в больнице уже все травматологи знают, спрашивают: «У бабушки был? – Был. – Ну, тогда можно спокойно гипс накладывать».
Еще хорошо запомнился случай. Я работала учительницей в бекабадской школе и меня направили в колхоз подменить учителя на сборе хлопка. Захожу что-то купить в небольшой колхозный магазинчик, а продавщица и мужчина, ей помогающий, смотрят на меня и улыбаются как давней знакомой. Рядом девочка трехлетняя бегает. «Вы нас не помните, наверное? Ваша бабушка Зейнеб-апте вылечила нашу дочь, а врачи сказали, что она инвалидом останется на всю жизнь». Я вспомнила, как три года назад привезли к моей бойкана семидневную девочку. У нее были вывернуты ручки, в больнице ничего не могли сделать. Я боялась, как такой еще крохе бабушка будет вправлять совсем хрупкие косточки. Но Зейнеб-бойкана и с этим легко справилась. От нахлынувших воспоминаний я схватила рядом стоявшую бывшую маленькую пациентку моей бабушки и, со слезами прижав девочку к груди, кружилась по магазину. Меня переполняли двойственные чувства – радость за вылеченного ребенка и горечь от безвозвратной утраты дорогого мне человека. Зейнеб-бойкана к тому времени уже отошла в мир иной.
В память о своей бойкана Эмине-ханум по сей день хранит пожелтевшую от времени обертку от мыла «Букет моей бабушки» почти вековой давности. Тем самым мылом, которым мыли ее, только что явившуюся на этот свет, и оставшимся от него отрезанным кусочком обмыли тело усопшей самой Зейнеб-бойкана, как она и завещала.
Анифе-халанечка
В местах спецпоселений Эмине Сейт-Ягья (Сагееву) и многих родных, разбросанных по Узбекистану, отыскала ее тетя Анифе-халанечка (как потом ее любя называла). С ней они оказались особенно близки. Их связывали не только родственные узы, но и одинаково трепетное отношение к прошлому своего рода и многолетняя переписка. Судьба Анифе Сеит-Ягъя тоже была не из легких. Она оказалась в Караганде, и своими воспоминаниями о прошлой, довоенной жизни в Крыму, о скитаниях своей семьи она писала в письмах своей племяннице Эмине, которая, перечитывая их снова и снова, словно продолжает общение со своей незабвенной халанечкой. В этих письмах история их рода, из которой складывается, как кусочками пазлов, история нашего народа. Нельзя не привести интересные фрагменты из писем о том, довоенном Крыме.
Анифе Сейт-Ягъя
«Дедушка Сеит Ягья был очень религиозным человеком и вначале приобщал к религии и своих шестерых сыновей. Жили, пока дети были маленькие, в центре Никиты и имели дом прямо у мечети (впоследствии разрушен, до сих пор перед глазами величие этого храма)… Насколько помню из рассказов старших, дедушка совершил паломничество в Мекку и в свое время был известен как Софу Сеит Ягья… Проект Аянского дома привез, по-моему из Италии, дядя Бекир. Землю купили у живших в то время рядом очень богатых Мамыкиных. (Я помню их двухэтажный домик, увитый зеленью, и старичков, часто сидящих в креслах). Строили дом турки и греки, очень красивый и благоустроенный, в мавританском стиле. Окна и двери имели арочную форму, а окна застеклены цветным стеклом разных геометрических форм. Нас, детей, больше всего привлекал красивый фонтан с плавающими красными рыбками. На верхнем уступе, служившем как бы хозяйственным двором, было длинное одноэтажное здание… Года за полтора-два до раскулачивания наша семья уже жила в центре Никиты, в двухэтажном красивом доме…
В 1929 году, после раскулачивания, забрали трех братьев, живших в то время в Аянском доме, то есть – Мемета, Умера и Бекира. До лета 1930 года там оставались жить моя бабушка и тетя Нефизе (жена дяди Мемета) с детьми. А летом 1930 года забрали и их, кроме Адиля (его как-то сумела спасти твоя бабуля). К этому времени мне уже было 5 лет и хорошо помню, как мама, Зейнеб тейзечигим и я пошли в Ялту с передачей. И в какое-то посещение мы вернулись уже с бабушкой Зейнеб, и она с тех пор жила у нас. Сразу же в доме Аянском открыли детский сад, и меня и брата туда водили родители, так как сами работали. Помню, как я там свалила вешалку и, заплаканная, сама вернулась домой. До какого года там был детский сад и когда открыли школу — не знаю, так как примерно через год наша семья тоже вынуждена была покинуть Никиту. Впервые после вынужденного ухода из Никиты я приехала туда в 1938 году на летние каникулы. Тогда уже в Аянском доме была восьмилетняя школ…»
Дедушка Мемет Сейт-Ягья (стоит крайний слева) и внук Джафер — отец Эмине Сейт-Ягья (мальчик в центре на переднем плане) у отчего дома
«…В 1931 году отец нелегально уехал из Никиты. Помню, часто приезжали из Наркомзема и останавливались у нас. В трудную минуту эти люди помогли отцу и устроили в Колае, в колхоз «Майфельд». В этот период в степной части Крыма начали разводить виноградники, и, как специалист-виноградарь, отец там проработал до депортации. В мае 1944 года вся семья: отец Ягья Афуз Османович, мать Тефиде (вторая мать), бабушка Зейнеб и братишка Рефат депортированы из ст.Колай (теперь ст. Азово) в Бухарскую область, Керминенский район, совхоз «Нарпай», где и умерли в 1948 году старики.
Возможно, это был уже 1932 год – ливневый дождь, гроза, молния сверкает, и мама прикрыла нас одеялом, и ночью ушли из Никиты и где-то свернули в лес, и так дошли до Ай-Василя к дедушке. Там пожили какое-то время, похоронили брата и через некоторое время, тайком же, нас с мамой тетя Альме из Дерекоя, помню, по железной дороге повезла в Колай к отцу. Вскоре мама там умерла. Так, мой родной брат еще в семь лет похоронен в Ай-Василе, мама, еще молодая, похоронена недалеко от ст.Азово, было ногайское село Байченчик, отец – на ст. Кермине, в совхозе «Нарпай». Там же похоронены вторая мать и бабушка моя Зейнеб, а где будет мое последнее пристанище — никому не ведомо».
Эти строки Анифе Сеит Ягья писала в 1994 году из далекой Караганды, где волею судьбы оказалась еще за три года до депортации, где жила все эти годы и где лет пять назад обрела свое последнее пристанище. О своих злоключениях она писала следующее:
«Что касается меня лично, то 17 сентября 1941 года, уже с последним транспортом, через Керченский пролив, среди последних эвакуируемых еврейских семей — наших соседей, отец пристроил и меня, с тем что должна буду добираться к дяде в Караганду. В Караганду я добралась уже 19 декабря 1941 года, где и живу по сей день. В 1942 году поступила учиться в учительский институт, но недоедания и патриотическое донорство меня довели до кондиции. Пришлось идти работать в связь. В первых числах мая 1944 года я, как связист, была командирована в Симферополь (был приказ сверху — связистов в первую очередь возвращать на освобождаемые территории). Уже после моего выезда дядя получил телеграмму от отца — воздержаться с выездом. Но ничего уже не мог сделать. Я уже в июне добралась в Симферополь. И по дороге мелькали эшелоны с крымскими татарами, но никто не мог допустить, что поголовно всех вывозят. В то время какая-то надежда еще теплилась. Уже приехав в Симферополь, встречая колонны молодых парней наших в сопровождении конвоя и собак и слыша кругом: «это в лесах поймали татарских партизан», я поняла, как обстоят дела. Но деваться некуда – пропускная система. Пошла в Облуправление связи – встретила сочувствие, оказали денежную помощь, дали командировку в Караганду. Пошла в НКВД за пропуском, но туда, куда прибыли мои родители. Целый месяц искали их местонахождение, предположили – ст.Китаб (Ашхабад, ж/д). Туда и направила свои стопы. Там моих родителей не оказалось. Около двух месяцев я мытарилась, но в Кашкадарьинской области родителей не было. И тут меня выручило командировочное удостоверение в Карагандинское облуправление связи. Добралась я до Караганды уже в ноябре и здесь узнала, что родители находятся в Кермине – это недалеко, но Бухарская область….
Но больнее всего мне было, когда на ст. Китаб вышла из поезда — и тут же, на базаре, среди неописуемого убожества стоят наши прекрасные женщины и предлагают марама и другие татарские вещи в обмен на продукты. Тут уж я не в силах была удержать поток слез…»
Как отчий дом стал школой и школа стала родным домом
Жизнь крепким узлом связала Эмине Сеит-Ягья (Сагееву) с отчим домом. Кто бы мог предположить, что их дом станет сельской школой, что крымских татар на долгие годы лишат родины? Кто бы мог подумать, что рожденная в 1944 году в Никите девочка через полвека вернется в некогда отчий дом учительницей. Да, жизнь – непревзойденный сценарист.
В шесть лет Эмине уже умела писать и читать, когда девчонки постарше играли во дворе, она писала за них домашние прописи. В сентябре дворовая детвора пошла в школу, и бабушка, долго не раздумывая, тоже за ручку повела шестилетнюю Эмине. «Нам такие ученики нужны, — сказала учительница Анастасия Павловна Почивалова и приняла способную девочку в свой класс. После окончания школы снова незадача. Для поступления в институт не хватает года, принимают документы только с 17 лет. Директор школы принял на работу временно, вместо ушедшей в декретный отпуск секретаря. На второй год Эмине пошла на учительские курсы и в 18 лет уже приняла свой первый класс с 43 учениками разных национальностей. Так 30 с лишним лет она отдала родной школе. В 1993 году был объявлен областной конкурс родных языков. Под ее руководством был создан детский ансамбль «Къырым гоньджелери», занявший в конкурсе второе место. Тогда ей, при поддержке учителей-крымских татар, удалось в кратчайшие сроки составить интересную программу на родном языке с использованием национальных песен, стихов, пословиц, танцев.
30 августа 1994 года, оформив в Бекабаде пенсию, Эмине Сагеева переехала в Крым, в Никите на участке строился ее 26-летний сын Эльдар, а уже утром 1 сентября, она приняла свой первый класс в родном поселке.
В память об отчем доме во дворе построенного дома сын Эмине-ханум установил фонтанчик, кусок бордюра которого из того, что стоял некогда у их фамильного гнезда и в котором когда-то, по воспоминаниям Анифе-халанечки, плавали красные рыбки.
Эмине Сейт-Ягъя (Сагеева) с внуками Эмиром и Эфтаде
comments powered by HyperComments