Эдие-картана с младшими детьми: Разином, Рафетом и Касиде
Надир БЕКИРОВ
В августе 1990 года я, наконец, вернулся в Крым, первый из всей нашей семьи.
Мне приходилось бывать в Крыму и раньше, но тут… все было иначе. Это было возвращение. Настроение было совсем иное, чем когда я приезжал на Родину на считанные дни и каждое утро приближало новое расставание с ней. Нет, теперь я приехал навсегда. И это было совсем другое ощущение. Я еще не знал, где именно буду жить, в какой части Крыма, чем буду зарабатывать на жизнь, что со мной случится через неделю или через год, но что бы со мной не произошло, теперь это будет в Крыму и только здесь!
У меня уже были знакомые и товарищи из числа соотечественников, вернувшихся чуть раньше, и первым меня принял Сервер Керимов в Бахчисарае, а потом жизнь завертелась так, что я не успевал заметить, как вечер и утро сменяли друг друга.
Время было горячее, каждый день происходили события, забиравшие все мысли и душу. То крымские татары занимали новое поле и начинали строить дома, то кого-то все еще существовавшая коммунистическая власть пыталась запугать погромами или судами, то собирался митинг, то нужно было ехать через весь полуостров на собрание и помогать составлять документы. Мне пришлось очень быстро восстанавливать свои навыки юриста и практически стереть из жизни и памяти свое преподавание в университете — оно здесь было совсем не нужно. Мне на протяжении месяцев редко приходилось дважды ночевать в одном и том же месте. Да и вообще, не каждую ночь приходилось спать. Но это было настоящее счастье! Я не мог ни надышаться Родиной, ни насмотреться на нее, ни нагладить ее траву, деревья, камни, землю, ни наслушаться крымскотатарской речи, которая теперь звучала для меня часами каждый день, а не так, как все мое детство — раз в несколько лет.
Удалось однажды заехать и в родное село моей семьи – Немсе Аблеш (сейчас Пруды), зайти во двор дома, который строил мой дед Гафар Бекиров, убедиться, что в нем уже живет крымскотатарская семья, обрадоваться тому, что дом моего деда не пропадает зря — приютил наших крымских татар, как и я вернувшихся в считанные месяцы до этого.
Дом мало изменился, несколько семей переселенцев, которым он достался бесплатно, его не ремонтировали, а значит и не трогали, поэтому в нем все было практически так, как оно было утром 18 мая 1944 года. Я смотрел на небольшие комнаты, на лесенку, ведущую на чердак, и вспоминал лицо Эдие-картана, которая до конца жизни не могла себе простить, что той страшной ночью, будя и пытаясь одеть семерых детей, младшей из которых, моей Касиде-абай, было едва больше года, она растерялась и стала набивать мешок початками кукурузы, чтобы взять с собой на первое время, забыв, что на чердаке лежит лущенное зерно, которого бы хватило надолго. Мешок с початками пришлось-таки бросить, потому что офицер, который командовал солдатами, сказал, что это слишком много. Еще до того, как они вышли во двор, соседи, с которыми прожили рядом много лет, зашли в дом и стали деловито вытаскивать еще не остывшие подушки, одеяла и миндеры, с которых только что поднялись трясущиеся от страха дети.
Картана так и не побывала в Крыму после депортации. У меня до сих пор стоит в ушах ее голос, когда она говорила, что в колодце во дворе дома была очень вкусная вода, и раз уж нельзя вернуться, то она хочет выпить хотя бы глоток этой воды. Умерла она рано, в 1976 году, в Чирчике. Жизнь состарила ее, забрала здоровье и покинула в возрасте, в котором нынешние женщины только еще начинают наслаждаться своим положением любимой бабушки внуков.
Тогда же познакомился и с семьей соседей – Медине-абай и ее сыновьями: Рустемом, а позже Рефатом Абдурахмановыми, жившими в том же дворе, подружился с ними на долгие годы. Они и угостили меня той, непередаваемо сладкой, живой водой, ну и, конечно, кофе.
Первые годы в Крыму меня постоянно спрашивали, откуда из Узбекистана я приехал, и не сразу понимали, о чем я, когда я отвечал, что в Узбекистане и вообще в Средней Азии не жил, хотя много раз там бывал у родственников.
Да вот так. По некоторым данным, около 40 — 50 тысяч крымских татар везли не на поля и рудники Центральной Азии, а на лесоповал в Марийскую АССР, как она тогда называлась, или, как до сих пор говорят крымские татары, на Урал. Марий Эл — это конечно еще не Урал, но уже близко к нему, еще сотни семей попали в Пермь, Челябинск и даже Сибирь, где климат и условия были еще тяжелее и страшнее.
«ПОСТАНОВЛЕНИЕ
ГОСУДАРСТВЕННОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ СССР О НАПРАВЛЕНИИ КРЫМСКОТАТАРСКИХ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ В ЛЕСПРОМХОЗЫ УРАЛА И ПОВОЛЖЬЯ
21 мая 1944 г.
Секретно
Государственный Комитет Обороны
Постановление №ГОКО-5937с от 21 мая 1944 г.
Москва, Кремль
- Разрешить НКВД СССР (т.Берия) направить в целлюлозно-бумажную промышленность и леспромхозы Наркомлеса, обеспечивающие целлюлозно-бумажные комбинаты древесиной, в Молотовскую, Горьковскую, Свердловскую области и Марийскую АССР 10000 семейств переселяемых крымских татар.
- Обязать Наркомат целлюлозно-бумажной промышленности и Наркомлес принять и разместить для работы на предприятиях целлюлозно-бумажной промышленности и леспромхозах, обеспечивающих целлюлозно-бумажную промышленность, направляемые к ним 10000 семей спецпереселенцев.
Разрешить НКВД СССР в районах размещения спецпереселенцев-татар на предприятиях Наркомлеса и Наркомата целлюлозно-бумажной промышленности создать спецкомендатуры.
Председатель Государственного Комитета Обороны И.В.Сталин».
О том, как происходила депортация, есть огромное количество воспоминаний ее жертв и оценок историков и специалистов. Однако почему-то никому в голову не пришла совершенно очевидная вещь. Само насильственное переселение, поголовный учет всех, от мала до велика, каторга 25 лет за попытку побега, перекидывание живых людей с места на место, исходя из «экономической целесообразности», принуждение к тяжелейшему труду, работам и занятиям, исключительно в зависимости от прихоти и хозяйственных потребностей каких-то министерств, ведомств, колхозов, совхозов, леспромхозов, заводов, фабрик, строек и дальше вниз до уровня бригадира или директора полевого стана — есть ни что иное, как обращение людей в рабство в самом что ни на есть классическом виде. Именно в том, когда человека фактически превращают и используют в качестве рабочей скотины, тяглового животного, причем доставшегося даром, так что и кормить его и создавать ему хоть сколько-нибудь пригодные для существования условия остается на усмотрение хозяина. Собственник – советское государство, которое передает этих государственных рабов то одному своему пользователю, то другому, в зависимости от «фронта работ». Весь цинизм советской коммунистической власти заключался даже не в нарушении всякой там «дружбы и равноправия народов», это вообще вне обсуждения. В сухом деловитом стиле властитель СССР направляет 10000 семей живых людей, включая младенцев, в качестве промышленных рабов на производство древесины и целлюлозы, разрешая (подумать только! «разрешая»! – Ах! Благодетель!) НКВД, Наркомлесу и Наркомату целлюлозно-бумажной промышленности создать спецкомендатуры, то есть концлагеря.
Лесоповал. Пикен-Агур. 1951 г.
На мусульманском кладбище в Немсе Аблеше, куда согнали всех крымских татар утром 18 мая, к ним обратился офицер НКВД, разъяснив, что их, по всей видимости, в ближайшее время расстреляют, поэтому, если кто прихватил с собой золото и другие ценности, или они лежат где-то спрятанные, то их правильнее отдать ему и заодно рассказать, где лежит то, что спрятано, поскольку оно все равно татарам не пригодится, а добру зря пропадать не стоит. Не знаю, откликнулся ли кто-то на эту просьбу.
Картана взяла из дома только две вещи: старый, еще дореволюционной печати, Коран (она его потом регулярно читала, умела) и костюм своего мужа Гафара. Дело в том, что дед был значительно старше своей жены, к 1941 году ему было 48 лет, и из-за болезни (язва желудка) в армию его не призвали. Во время нацистской оккупации состояние его ухудшилось, ему предписали соблюдать постельный режим и готовиться к операции. Картана понемногу стала готовить сухари, которые только и можно есть после операции, что по тем временам тоже было совсем не просто. Поэтому, когда в селе началась облава, он даже не стал прятаться, поскольку у него была справка о том, что он серьезно болен, выданная немецким военным врачом. Однако в дом ворвалась команда каких-то солдат (мама говорила, что это были не те, что стояли в селе, а какие-то специально приехавшие на машинах и мотоциклах) и, буквально, в чем есть потащила в грузовик. Единственное, что успела сделать картана – засунула в мешок два каравая хлеба и подтолкнула старшую дочь – красавицу Мерьем, чтобы та догнала отъезжавшую машину и бросила мешок отцу. Гитлеровец вскинул автомат и дал короткую очередь, Мерьем на ходу упала, у деда перехватило дыхание, и он осел на дно кузова. К счастью, Мерьем споткнулась прямо перед тем, как гад нажал на спуск, пули просвистели над девичьей головой. Она лежала, пока грузовики не удалились.
С 1943 года семья жила без мужчины в доме, все легло на плечи картаны. После ухода оккупантов, она даже сходила пешком в районный центр Ички, чтобы разыскать и вернуть в дом отобранную ими корову. Так вот, она решила, что мужа увезли практически раздетого, и когда он вернется, когда бы и где бы это ни произошло, ему, в первую очередь, будет нужна одежда. День и последующая ночь прошли на кладбище. Картана встретила младшего брата своего мужа — Джелиля-ага. Он был человек интеллигентный, работал учителем. Увидев, что его невестка вышла из дома безо всякой еды, он уговорил охранявшего солдата, чтобы тот позволил взять с собой полмешка муки из тех, что солдаты отбирали у людей, по их мнению, прихвативших с собой чересчур много. Расстрел не состоялся, утром погнали пешком в Ички, на железнодорожную станцию, растолкали по товарным вагонам, поезд двинулся. Уже в пути состав с семьей Джелиля-ага повернул в сторону Узбекистана, где, в конце концов, они оказались в Намангане. А по ходатайству Наркомлеса и целлюлозно-бумажной промышленности, в интересах народного хозяйства и строительства коммунизма, другая часть составов повернула на север – в Марийскую АССР. Как и везде, в вагоне и болели, и умирали, и жевали сухую муку, пока она была, и пытались во что-то набрать воду на редких остановках, некоторые отставали, попытавшись быстро развести костер из веток и вскипятить котелок воды. Моральные истязания переплетались с физическими мучениями. Непривычная и неприемлемая для крымских татар грязь, необходимость справлять естественную нужду на глазах друг у друга, мужчин и женщин, холод и сквозняки, бесчеловечность охраны… Да разве все перечислишь?..
Куда приехали в Марий Эл, сейчас сказать трудно, первым местом остановки было большое село Головино, задержались там в бараке, где разместили в одно помещение сотни людей. Начальство, по-видимому, решало, как правильно распределить рабов по работам. Потом перевезли в маленькую, затерянную в лесах деревню Пикен-Агур. Вернее, в деревне жили марийцы, а недалеко был леспромхоз, а в нем дощатые бараки, из которых буквально за несколько недель до этого вывезли пленных немцев.
Местных к приезду крымских татар готовили. Сравнивая рассказы тех, кто попал в Среднюю Азию, с рассказами картаны и других членов семьи, я удивлялся поразительным и абсолютно фантастическим совпадениям. «Приедут татары! Это такие… с рогами на головах… людей едят! Детей прячьте!» Кто разрабатывал этот бред, и на что он был рассчитан, понять невозможно. Марийцы же того времени были достаточно добродушным, незлобивым народом, загнанным многовековым царским, а потом советским режимами на дно социальной жизни. Когда-то мари имели своих князей, были союзниками Казанского ханства, вели партизанскую войну против армии Ивана Грозного еще несколько лет после падения Казани. К середине ХХ века, несмотря на наличие официальной автономной республики, жизнь у них была очень плохо устроена, преобладали маломощные колхозы, вырубались леса, которые когда-то были по существу настоящей тайгой, широко был распространен туберкулез и трахома. Нас они называли непривычным словом «суас» (впрочем, как и казанских татар). Здесь не место для исторических изысканий, но с одной стороны, это напоминает слово «чуваш», народ соседний мари, с другой — корень «ас», встречающийся в старых тюркских названиях и в Крыму и на Кавказе.
Крымскотатарские девочки (Гульфие Бекирова в середине). Пикен-Агур, 1948 г.
Крымских татар в колхоз не брали, всех направили на лесоповал. Пишу «направили», речь не идет о выборе или каком-то документе, просто рабов вывели на предназначенную для них работу. Тем, кто работал, давали пайку черного, мокрого, неизвестно из чего приготовленного «хлеба» — 600 грамм на день, малолетним детям и неработающим — 200. Была середина лета, сажать и выращивать было негде, нечего и некогда. Работа начиналась на заре и заканчивалась с темнотой. А в северных широтах в это время от сумерек до восхода примерно 3 часа. Взрослые — и мужчины, и женщины — валили лес топорами и пилами, подростки и дети обрубали сучки, бревна складывали поближе к берегу реки Кундыш, чтобы высохли и были пригодны для сплава. Иногда удавалось приработать в деревне, делая что-то по домашнему хозяйству для марийцев. В деревне расплачивались картофельными очистками, картана их тщательно мыла, потом пекла на общей печи, которой отапливался барак, вечером вся семья ела эти «чипсы», это спасало. Старшие дочки, Мерьем и Гульсум, сразу пошли на лесоповал. Две взрослых пайки, 5 детских и очистки, которые зарабатывала картана. Идти на лесоповал она не могла, самой младшей не было еще и двух, а остальные дети — до 14. Летом в Марий Эл жарче, чем в Крыму, но с августа начинаются затяжные дожди, а снег, бывает, ложится уже в конце сентября. Пока тепло, на улице находиться невыносимо, комары и всякая другая мошка просто роем облепляет все тело, сосет кровь, покрывая человека сплошными волдырями, да и в бараке от них не спрячешься, разве что дымом слегка отпугнешь.
Когда наступила зима, стало гораздо хуже, морозы до минус 40-45о, одежда – ватники-бушлаты, ватные штаны, ушанки, как в лагерях у заключенных. Обуви для детей нет вообще. Или по очереди, или босиком по снегу. Запаса еды никакого. Наши быстро научились разбираться в съедобных грибах, ягодах, травах, но это не для зимы. Когда становилось совсем невмоготу, некоторые пытались поискать на колхозных полях остатки мерзлой картошки, но колхозный бригадир охотился за ними на лошади с плетью.
Картана жестко экономила продукты. Рассчитав их на день, утром кормила детей, а половину дневной нормы хлеба, положив в холщовый мешочек, вешала на стену на гвоздь. Старшие все понимали и терпели, а двухлетний Разин садился напротив и рассматривал мешочек вплоть до минуты, когда, наконец, все соберутся, и мама даст еще кусочек. Ему было трудно так дожидаться, но отойти или оторвать взгляд было выше его сил. У картаны он был младший сын, и она его очень любила. Позже, через много лет, он уже уехал учиться в Йошкар-Олу, и иногда приезжал на один день. Картана давала ему с собой чистые вещи, а ворох грязной одежды несколько дней хранила как есть. Время от времени подходила к нему, нюхала и приговаривала: «Огъулчыгъым Разининъ къокусы бар».
Вши, блохи, тараканы, клопы. Иногда даже в еде, поскольку первую зиму готовили варево из комбижира, вермишели и сушеного лука в большом казане на всех — 50-60 семей, и похлебка оставалась в нем до завтрака перед выходом на работу. Соли, чаще всего, не было. А уж там сахар…
Тиф. Им переболели все, некоторые по нескольку раз. Дети по нескольку раз ложились на одну и ту же койку в больничном бараке, сменяя друг друга по мере заболевания.
Барак утепляли как могли — мхом, валежником, жили и спали на общих нарах на весь барак, у каждой семьи было несколько метров, в зависимости от численности. Туалет… говорить не хочу. Была общая баня, которую топили два дня в неделю, для женщин и мужчин. Это была возможность и постирать.
Весна пришла с половодьем, когда тает снег и лед, реки, озера, болота переполняются водой, лес иногда стоит в воде на полметра несколько недель, и пройти посуху почти невозможно. Появилась новая работа, бревна нужно было сталкивать в реку, вязать из них плоты и сплавлять куда-то там по течению, в конечном счете, по Волге. Бревна цеплялись друг за друга, перепутывались в воде, их нужно было растаскивать, переукладывать, расталкивая лед, приходилось залезать по пояс и тягать в ней тяжести часами, никакие сапоги не спасали, — самое «милое» занятие для девушек-полуподростков, будущих мам.
Но весна дала шанс, которого не было в прошлом году. Едва освободилась земля, просто вокруг барака, на ближайших полянах и опушках крымские татары стали разбивать огороды, вскапывать землю и сажать все, что удалось добыть: выменянную у марийцев картошку, если повезло, добытые через третьи-четвертые руки семена огурцов, лук, чеснок (а через несколько лет и помидоры, и болгарский перец, и капусту, и морковь). Картана приняла решение – муж не возвращался, дети подрастали, она не могла позволить им снова так бедовать. Пошла в деревню и выменяла на костюм, который берегла целый год, козу. Къысмет. Через некоторое время коза принесла пару козлят, потом это повторилось, стадо стало разрастаться, вскоре не только в нашей семье, но у многих появилось молоко, и все, что можно сделать из него — катык, масло, пенир и даже мясо. Появились удобрение для огородов, овощи и зелень на самих огородах. Шерсть на носки, чулки, валенки, свитера, варежки, шапки, теплое белье. Да это все, к тому же, можно было теперь менять и на другие товары и, главное, продукты. Древесины всегда было много, но теперь были инструменты и время. К бараку стали делать пристройки, сам барак разграничивать на комнаты по семьям, сараи для коз, раздельные туалеты, а не общую яму, бани с печками, они же прачечные, емкости для воды, колодцы. Повзрослевшие мальчики помогали, подросшие девочки брали на себя домашнее хозяйство. Помню, ана (мама) рассказывала, что у них с соседками было постоянное соревнование, кто белее выскоблит некрашеный деревянный пол перед своей комнатой в общем коридоре и у себя. Стали, кроме хлеба, получать какие-то деньги, заработал сельский магазин. Одним из незаканчивавшихся в нем продуктов стала водка на разлив из бочки. Иногда появлялись американский яичный порошок и сухое молоко. Жизнь, конечно же, не была похожа на родной Крым, но все же очеловечилась.
Вторая осень и зима прошли заметно легче, даже заработала в соседнем Абаснуре школа-семилетка, куда нужно было ходить пешком за 6 километров. Учителя были русские и частично тоже из репрессированных. Классы были смешанные, русских 2-3 человека, татары и марийцы примерно пополам. Татары, в общем-то, для такого положения учились неплохо, но приходилось то пропускать занятия, то даже бросать учебу при первой же возможности — нужно было кормиться самим и кормить разраставшиеся семьи. Так и поступили старшие сыновья картаны — Рефик и Рефат, первый так и не закончил семилетку, второй сдал все на отлично, — больше никогда нигде не учившиеся, но до конца жизни любившие читать книги. Отношения между детьми были вполне дружелюбными. Не обходилось без хулиганств и конфликтов, но это было связано исключительно с личными особенностями, даже не с семейным воспитанием. Кстати, воспитание в крымскотатарской среде было довольно-таки коллективным. Если ребенок оставался без присмотра взрослых из своей семьи, любой старший по возрасту до их появления брал на себя всю ответственность, начиная от «покормить и положить спать вместе со своими», заканчивая «взять за ухо и объяснить, что было неправильно».
Вечерами умудрялись собираться в отремонтированном клубе и устраивать танцы и концерты, вот там-то вырастающие вне Крыма дети и учились и петь, и танцевать хайтарму и хоран, и играть в народные игры, и всему, что сейчас изучается в кружках да секциях. Гвоздем программы был «Чобан авасы» с выходом и поиском потерявшегося барашка. Я не знаю откуда, но у людей оказались и даре, и кемане, и мандолина, и аккордеон. Неужели из Крыма с собой привезли?! Рапзин-ага, когда подрос, всю жизнь потом при случае играл на мандолине, ни месяца не проучившись при этом официально.
Разговаривали между собой исключительно на крымскотатарском, хотя освоили и русский (кстати, все из Пикен-Агура говорят на нем очень правильно и без малейшего акцента), и многие — марийский. Сам крымскотатарский был тот еще… Немсе Аблеш — зона, где ногайский говор встречается с Карасубазарским (а еще и дед Гафар был по происхождению керченским), но еще задолго до войны в наше село приехало большое число судакских, бежавших от раскулачивания. Местный диалект складывался на улицах Аблеша в живом общении детей, ссылка в Пикен-Агур окончательно выкристаллизовала его. На этом языке разговариваю и я.
Кстати, с моей ана произошел забавный случай. Уже в 1990-е годы она ехала на поезде из Москвы в плацкартном вагоне на боковой полке, а в купе напротив была молодая семья с маленьким ребенком. Они разговаривали между собой, и мама вдруг осознала, что понимает их речь. Задумавшись она не сразу сообразила, что это за язык. В жизни ей приходилось учить и немецкий, и латынь, и английский, но это были явно не они. В какой-то момент она неожиданно для себя вмешалась в разговор, произнеся к месту какую-то фразу. Теперь уже спутники ошарашенно оглянулись на нее. Продолжая, спросили по-марийски: «Откуда вы знаете наш язык?!» Вот тут и мама поняла, в чем дело. Смеху и разговоров было после этого много.