Арзы Абдурашитова с правнуками Рефатом и Рианой
Дети депортации
Ленифер МАМБЕТОВА
Тонко подмечено, что исторический пласт памяти необходимо воспринимать от тех, кто является живым свидетелем истории. Крымскотатарские дети мая сорок четвертого года, дети депортации – наш шанс, наша возможность «вживую» услышать от них и передать нашу память о прошлом следующим поколениям. Ведь как сказал поэт:
…В памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь…
Прикройте глаза. Прислушайтесь к сердечному ритму. Сделайте вдох. И слушайте еще одну историю…
— Мне уже немало лет, и в жизни не раз приходилось сталкиваться с тяжелыми испытаниями, но память, возвращая в детство, которое пришлось на войну и насильственное изгнание с родины, заставляет меня плакать.
Арзы Абдурашитова в молодости
Меня зовут Арзы Абдурашитова, в девичестве Хайбуллаева. Я родилась в 1936 году в селе Кармыш Ак-Шейхского района, ныне Раздольное. Мой отец, Ильяс, окончил Симферопольское педучилище и работал в селе учителем. Мать звали Нурие, до замужества она была ученицей отца. В семье было четверо детей: я была старшая, затем – брат Дильшад, сестра Айсулу и самый младший брат Ферат.
Мне было восемь лет, когда предрассветным майским утром 1944 года мы были разбужены ударами солдатских сапог об дверь. В дом вошли офицер и солдат с автоматом наперевес. Офицер злобно и отрывисто произнес какие-то слова. Мы, дети, разбуженные криком, испуганные, полусонные и ничего не понимающие, плакали и прижимались к матери. Офицер быстро вышел. Солдат взял меня, плачущую, за руку и стал помогать моей матери собирать продукты. Видимо, сердце у него дрогнуло при виде плачущих детей и растерянной, плачущей женщины. Отца дома не было, так как всех мужчин незадолго до депортации забрали в трудармию. Мама, бабушка и мы, четверо детей, вышли из дома. Помню, бабушка шла из дома, прижимая к груди коран. Мы думали, что нас ведут расстреливать.
Арзы Абдурашитова с младшими сёстрами и братом
Нас привезли на железнодорожную станцию в Евпаторию и затолкали в товарные вагоны. Поезд шел в пути около месяца. Этот месяц мне, восьмилетнему ребенку, показался вечностью. В вагоне не было окон, двери не открывали. Мы задыхались от нехватки воздуха и все просили «су, су…» (воды, воды). Кто-то из взрослых выбил несколько досок вверху вагона, сделав подобие окна. В углу, снизу, было выбито несколько досок, чтобы справлять нужду. Лишь через несколько дней двери вагона стали открывать. На одной из остановок мама, побежав за водой, чуть не отстала от поезда, но успела заскочить в другой вагон. Мы плакали от страха потерять ее.
Спустя месяц, поезд остановился на станции «Чирчик». Это был небольшой узбекский городок, недалеко от Ташкента. Изможденные дальней дорогой, обессиленные и голодные, мы с трудом передвигались. Нас расселили в каких-то бараках по несколько семей в комнатах.
Слушая воспоминания Арзы-ханым, полностью отдаешься во власть ощущений от услышанного, во власть внутренних инстанций, формирующих взгляд по попытке осознать… Но по мере попытки осознания возникает внутренний конфликт. Какая вина должна быть у ребенка, чтобы быть разбуженным в четыре часа перед рассветом, выгнанным за порог родного дома и отправленным в вагоне для скота в неизвестность?..
— В 1944 году я пошла в первый класс. Но можно ли было это назвать учебой? Мне приходилось помогать матери, чтобы не умереть с голоду всей семье. Я продавала воду на вокзале, на вырученные копейки покупали хлеб. Отец в то время еще был в трудармии.
Помню, мы вместе с мамой ходили в узбекский поселок Кушкурган продавать вязаные носки и одежду. Со страхом проходили бурную горную речку Чирчик. Я крепко держалась за мамину руку, стараясь не смотреть на воду, чтобы не закружилась голова. И всякий раз, когда моя детская ножка ступала в холодную воду быстрой реки, я произносилаа «бисмилля» и шептала молитвы.
Однажды, когда мы подошли к одному из домов и постучались в калитку, хозяйка спустила на нас огромного пса. Собака бросилась на меня. Мама, крича и плача, насилу отогнала ее. Мои руки и ноги были искусаны в кровь. От нестерпимой боли и испытанного страха у меня не было сил говорить. Я плакала, слезы лились, я их пыталась вытереть руками, и оттого все мое лицо тоже было в крови. Из соседнего дома вышла женщина-узбечка, на руках меня занесла в дом, обмыла раны и перевязала, дала мне кусок лепешки. Она гладила меня по голове и плакала, приговаривая: «Вай, худоим…». Позже мама подружилась с ней, и она к нам заходила, когда бывала в городе. Шрамы на ногах остались до сих пор. Впрочем, и шрам на душе – тоже.
В первые годы после депортации мужчин не было, и на плечи женщин легла тяжелая ноша. Им приходилось самим хоронить умерших детей и стариков, рыть могилы, обмывать, читать молитвы.
В Чирчике был завод «Узбекхиммаш», основной рабочей силой которого были женщины. Моя мама и ее сестры работали на этом заводе. Они песком шлифовали детали, так что руки в конце рабочего дня «горели», кожа была содрана в кровь, и боль была нестерпимая.
С четырнадцати лет я стала работать наравне со взрослыми на «Промкомбинате», была заготовщицей обуви. По десять часов я сидела за машинкой и строчила. Спина болела так, что трудно было разогнуться.
В 1954 году вышла замуж за Рефата Абдурашитова, попала в очень хорошую семью. Помню, вышивала рубашку будущему мужу перед свадьбой. Тогда многие девушки и приданое готовили своими руками. С мужем мы жили душа в душу. У нас родились две дочери: Лиля и Алие.
Cемья Абдурашитовых: Рефат, Арзы c дочерьми Лилей и Алие
Воспоминания заступают на территорию реальности. Происходит некая тайна перехода от яви к прошлому. Ведь когда мы говорим о времени, то почти всегда имеем ввиду прошлое – кажется, единственно существующий вид времени. Но память – это глубокий колодец, со дна которого видны не только боль, скорбь и слезы, но и – звезды…
— Сколько себя помню, мне всегда хотелось возвратиться в дом своего детства, в Крым. Наконец, такой день настал. В 1968 году многие крымскотатарские семьи по вербовке уезжали в степные районы Крыма. Мы тоже оказались в их числе. Помню, провожать нас пришло очень много людей. Перрон был заполнен, слышалась крымскотатарская речь, песни, пожелания доброго пути. И на глазах у всех были слезы. Прощаясь с нами, все были полны надежд на скорое возвращение на родину.
По вербовке мы приехали в Раздольненский район, село Ковыльное. Первое время жили у соседей, так как наше жилье еще не было закончено. Это была крымскотатарская семья Фератовых, приехавшая по вербовке на год раньше нас. Через какое-то время мы поселились в своем доме. Не могу сказать, что началась новая жизнь, нет. Она продолжила, словно река, свое течение, но уже в родных берегах. Конечно, было немало трудностей. Быть первыми – дело нелегкое. Но ощущение, что живешь на родной земле, ни с чем не сравнимо…
Прошли годы. Мои дочери Лиля и Алие выросли, получили высшее образование. Есть внук Нариман, правнук Рефат, названный в честь прадеда. У нас в народе, при выборе имени детям и внукам, есть традиция давать имена родных людей, ушедших в вечность. При этом говорят: «Ады ерде ятмасын». Подрастает правнучка-красавица Риана. Все они – мое счастье, моя любовь.
Они были детьми депортации… Несмотря на жестокость выпавших на их долю испытаний, смогли выжить, найти в себе силы жить, возвратиться на родину…Это ли не повод, чтобы соотнести свою жизнь с их нелегкой судьбой?..
Когда в Крыму идут дожди, приходит мысль, что сквозь видимые нити дождя все еще льются невидимые миру слезы, и в них — слезы детей депортации…
comments powered by HyperComments