Экрем ГАФАРОВ
Как-то ехали мы с женой в Симферополь навестить свою тетушку. Погода была великолепной. Был май. За окном моего старенького «Москвича» мелькали зеленеющие поля, радующие глаз огромные плантации виноградника, яблоневые сады, плоды которых широко известны за пределами Крыма. Затем, незаметно, степная часть Крыма стала сменяться великолепным предгорным пейзажем. Вот за окном замелькали холмы, а за ними уже виднелась величественная Акъ-Къая (Белая скала), как исполин, оглядывающий свои владения.
Я прижал машину к обочине и остановился. Мы всегда останавливаемся здесь, чтобы полюбоваться этой красотой. Я вышел из машины и недалеко от обочины увидел цветы необыкновенно синего цвета. Да-да, полевые васильки. В это время суток они были особенно красивы. Зная, как тетушка любит цветы, а особенно полевые, я предложил жене собрать небольшой букетик для нее. Налив в стаканчик немного воды, мы поместили туда наш букетик и продолжили свой путь.
Тетя очень обрадовалась нашему приезду, обняла, расцеловала нас. Моя жена вручила ей с гостинцами и наш букетик васильков. Тетушка взяла их в руки, долго смотрела на них, затем узнав, откуда такая прелесть, еще раз поблагодарила нас.
— Спасибо, — сказала она, почему-то грустно посмотрев мне в глаза. В ее глазах я видел и радость, и какую-то большую грусть, связанную с какими-то воспоминаниями.
Она поместила цветы в небольшую вазочку и поставила на стол. Затем мы пили кофе, делились новостями, вспоминали родных и близких. Но все это время она поглядывала на цветы, погружаясь в какие-то свои воспоминания. Тут я не выдержал и спросил:
— Тетя, что тебя так растрогало? Это же обыкновенные полевые васильки! Или они тебе не понравились?
— Нет, нет! Что ты! Цветы великолепные! Это цветы моего детства. Просто я вспомнила давнюю историю. Если хотите, я вам ее расскажу, — почти дрожащим голосом сказала она. Вот что она нам поведала.
— В 1944 году мне исполнилось 12 лет. Крым только что был освобожден от фашистов. Как только мы смогли пережить эти голодные, страшные годы оккупации?! Наша семья состояла тогда из пятерых человек: мама, брат Абселям (тяжело раненный во время бомбежки прямо в поле, когда убирал хлеб на своем комбайне), сестра Зейнеб, младший брат Риза и я. Мы были счастливы, потому что ждали весточки от братьев Якуба и Халита, ушедших защищать родину еще в 1941 году. Но в середине мая, за три дня до тех трагических событий, в село приехали на «студебеккерах» красноармейцы, якобы охранять нас от недобитых фашистских банд, пробивающихся к своим. Еще шла война, и никого это объяснение не удивило, а, напротив, обрадовало. На следующий день несколько офицеров вместе с активистами не из числа крымских татар обошли дворы, взяв всех жителей на учет. Кроме этого на учет взяли и всю живность: коров, лошадей, овец, коз, кур, гусей и уток. Солдаты окружили село, на перекрестках установили посты. В первый день мы, детвора, радуясь, обегали все эти посты и многих солдат знали в лицо и по именам. Около нашего дома стоял молоденький солдатик, ему едва исполнилось 18 лет. Из-под пилотки выбивались русые волосы. А глаза у него были синие-синие, как вот эти васильки. Когда я подошла с братиком, он весело улыбнулся, и эту чистую улыбку я запомнила на всю жизнь. Вечером мама на ужин приготовила кобете (мясной пирог). Отрезав кусок, она завернула его в чистую салфетку и попросила нас, детей, угостить солдатика, что мы с радостью и сделали. От угощения он не отказался и с удовольствием съел. Застенчиво улыбаясь, он угостил нас сахаром. Сахара мы не видели с самого начала войны. Мы не стали его есть, а принесли маме, чему она очень обрадовалась: «Вот придут гости, мы их и побалуем, вот они удивятся!»
Наступило 17 мая… Солдаты, еще вчера такие приветливые, сегодня чем-то встревожены, ходят понуро, отводят взгляды в сторону. Мы не догадывались о том, что им объявили приказ о предстоящей завтра спецоперации. Наш Алеша, так называли его друзья и мы, стоял там же, но был чем-то очень расстроен. Наступил вечер. Мама, завернув в салфетку несколько только что испеченных пирожков, попросила нас угостить нашего солдатика. От угощения он категорически отказался и попытался улыбнуться, но у него это не получилось. В эту минуту он как бы хотел сказать нам что-то важное, чем-то помочь нам, но не мог, не имел права. Мама очень удивилась его отказу и сама пошла к нему. Мы в окно видели, как тот отчаянно отказывался от еды. Мама, расстроенная, вернулась в дом. Она плохо говорила по-русски и не могла понять причину такого его поведения.
На рассвете 18-го мая к нам в дверь громко постучали. Мы все были еще в постели. Когда мама наконец-то открыла дверь, в комнату ворвались, именно ворвались, пожилой лейтенант и два автоматчика. Лейтенант приказал всем встать, одеться, и только после этого при свете керосиновой лампы зачитал приказ о нашем выселении с полуострова. Моя старшая сестра Зейнеб, неплохо говорившая по-русски, пыталась что-то сказать офицеру, она показывала ему сохранившиеся письма братьев с фронта, но офицер, грубо оборвав ее, сказал, что на сборы дает пятнадцать минут. Оставив одного солдата в доме, он поспешил к другим домам. Мы на некоторое время оцепенели. Я с братиком, еще не до конца осознав степень свалившейся на нас беды, громко заревела. Мама и старшая сестра Зейнеб, не зная с чего начать сборы в дорогу, суетливо бегали по дому. И в этот момент в комнату вбежал тот самый солдатик с васильковыми глазами. Он сдернул с кровати одеяло, постелил на полу, затем сказал, чтобы мы несли одежду и теплые вещи. Затем, взяв пододеяльник, крикнул сестре, чтобы она собирала посуду и продукты, которые пригодятся в дороге, и, не обращая внимания на своего сослуживца, который обескураженно смотрел на него, связывал принесенные вещи в баулы. Когда все было готово, он вынес и погрузил вещи в нашу небольшую тележку и сам, впрягшись в эту тележку, потащил ее к стоящим на перекрестке машинам. Когда же нас привезли на железнодорожную станцию, Алеша помог загрузить вещи в вагон, выбрав для нас самое лучшее место в вагоне. Он все время пытался подбодрить нас какими-то словами, улыбкой. Я плохо понимала тогда по-русски, но я видела, как он сопереживает нам, об этом красноречиво говорили его васильковые глаза. Когда эшелон тронулся, мы прильнули к окошку. Наш Алеша стоял на перроне, он, провожая нас, незаметно помахивал нам рукой, по-видимому, он еле сдерживал слезы и через силу пытался в последний раз улыбнуться нам…
comments powered by HyperComments