Известное латинское изречение «Per aspera ad astra» (Через тернии — к звездам) часто используют для того, чтобы охарактеризовать преодоление человеком всяческих трудностей и преград, возникающих перед ним на пути к достижению высокой цели. Жизнь и трудовая деятельность героя нашей сегодняшней публикации должна была быть напрямую связана с небом, звездами и покорением космоса. Однако ему пришлось пожертвовать карьерой и перспективной научной работой ради главной путеводной звезды своей жизни — Крыма.
24 июня Ильясу Альчикову исполняется 80 лет. В свои годы он по-своему счастливый человек, ведь далеко не каждому крымскому татарину, насильственно выселенному в 1944 году с родины, посчастливилось по возвращении в Крым поселиться в родном селении. Особенно остро это ощущается среди выходцев с Южного берега полуострова. Ильясу-ага же удалось не просто вернуться в места, где из поколения в поколение жили его предки, но и построить свой новый дом рядом с отцовским.
Заветы отца
— Ильяс-ага, что означает фамилия Альчиков?
— Фамилия Альчиков произошла от имени Али — Аличик (ласкательное). До войны было Альчик, в Средней Азии добавили русское окончание — получилось Альчиков. Весь наш род, деды-прадеды проживали здесь, в Шуме. Только мать у меня из Корбека, а все остальные родственники отсюда.
Род наш очень большой. У моего дедушки было шестеро братьев. Все они создали семьи и вырастили по трое, четверо, пятеро детей. Наше поколение уже третье или четвертое. Можно смело сказать: Альчиковых сегодня много. Однофамильцев нет, все Альчиковы — родственники.
— Ваши детские воспоминания связаны уже с Узбекистаном?
— Да. В мае 1944 года мне не было и трех лет. О Крыме знал по рассказам родителей. Мой отец был большим патриотом. Всю свою жизнь во время пребывания в Средней Азии, каждый час, каждую минуту он мечтал о возвращении в Крым. Этим он заражал всех окружающих.
После того как в послевоенные годы жизнь в Средней Азии стала постепенно налаживаться, все крымские татары начали строить дома. Отец же говорил, что никакого дома на чужбине строить не будет. Хотя у нас была возможность — большая семья, много рабочих рук. Он вспоминал дом, который построил на родине перед женитьбой. Говорил, что если ему позволят вернуться в Крым, то он бросит все в Средней Азии, возьмет детей в охапку и пешком пойдет на родину.
Сам по себе отец был человеком скромным, спокойным, не публичным. Всю жизнь, и в мирное время и в армии, он работал шофером. До войны трудился на Алуштинской МТС. В армию его забрали еще в 1939 году, когда шла польская и финская кампании. Отслужив, он вернулся, чтобы в 1941 году вновь уйти на фронт, оставив дома жену с тремя детьми (1937, 1938 и 1941 г. р.). Отец прошел всю войну, дошел до Берлина. Вернувшись с фронта, нашел семью в конце 1945-го года, ютившуюся в какой-то яме (погребе) в Средней Азии.
С первых же дней отец был в крымскотатарском национальном движении. Будучи шофером, по ночам возил инициативников из района в район, из района в область. Доставлял документы, информацию. Все свободное время посвящал по возможности национальному движению. Был до мозга костей болен этой проблемой.
— В каком районе Узбекистана вы оказались после выселения?
— Ташкентская область, совхоз «Пятилетка». Это было место, где преобладало крымское население, немного было узбеков, корейцев и русских.
Из рассказов старших знаю, что мы чудом выжили. Когда нас выселяли, бабушка успела схватить несколько курдючных хахачей (хахач – вяленое мясо, мой дедушка, чабан, когда резали овец, отрезал заднюю часть барана и вешал сушиться). В пути есть было нечего, и бабушка отрезала кусочки и давала нам, детям. Благодаря этим хахачам мы доехали до Средней Азии живые и здоровые.
Совхоз «Пятилетка» был большой, там насчитывалось десять отделений. Нас закинули в самый дальний угол. С приездом отца наше положение улучшилось. Он — участник войны, шофер, и его приняли на работу в центральную усадьбу совхоза. Ездить каждый день в центральную усадьбу было непросто, и кто-то из руководства, видимо, похлопотал, и нам там выделили половину дома. Не помню, сколько прожили в этом доме — полгода или три месяца, но нас снова пришли выселять. Не знаю, наверное, кто-то донес, как, мол, в центральной усадьбе крымским татарам дали полдома. Приехали, сказали: выметайтесь, и выселили в одно из отделений, правда, не такое отдаленное, как первое. Дали комнату. Нас в семье было семеро детей (уже после войны родились еще четверо). Так мы, будучи семьей из девяти человек, жили в одной комнате.
В этой деревне была школа-четырехлетка, в центральной усадьбе совхоза — десятилетка (три километра ходили пешком). Помню, как два моих старших брата приходили из школы, решали примеры, а я все время крутился рядом и иногда решал раньше них. Так у меня проявилась любовь к арифметике. Математика была единственным предметом, который я в школе знал безукоризненно.
Во время обучения в школе я каждый день пас скот. Нашу большую семью было сложно прокормить, один отец работал, потому мы держали подсобное хозяйство — корова, 3—4 барана и пр. Мы, дети, ходили в школу, делали уроки и пасли баранов.
Когда пасли скот, бывало, в небе изредка пролетали самолеты. Я не мог оторвать от них взгляд, поражаясь и удивляясь тому, какая сила удерживает эти многотонные махины в воздухе.
— Увлечение математикой определило выбор вашего жизненного пути?
— Да, это определило мою дальнейшую судьбу. Окончив школу, пошел поступать в Среднеазиатский государственный университет в Ташкенте (потом он стал Ташкентским государственным университетом). Подал документы на физмат. Первый экзамен по математике был письменный. Раздали варианты, все решили, сдали. Отметки не говорят, только вывесили список не допущенных. Второй экзамен — устный. Прихожу, беру билет, подготовился. А принимают два педагога — молодые женщина и мужчина, русские. Подошло время, сел к женщине, ответил на билет, она мне задачу. Решил. Она мне вторую, третью, четвертую, пятую… Второй педагог говорит: «Нина Ивановна, что ты с ним колупаешься, пусть идет, приедет на следующий год. А она отвечает: «Знаешь, Михаил Иванович, что не дам, все решает». И поставила мне за оба экзамена «отлично». Даже мой педагог в школе не поверил, когда я ему об этом рассказал.
Из пяти экзаменов я набрал 20 баллов — и не прошел. Сказали, что не хватило балла. Отец, конечно, очень надеялся на меня. Он сам был способный мужик, но жизнь сложилась так, что ему не пришлось учиться. И когда я сказал ему, что не поступил, он очень огорчился.
Пришлось мне еще год пасти баранов. Как-то я встретил директора школы, в которой учился. Он поинтересовался о том, что я думаю делать на следующий год. Сказал, что хочу поехать в Москву. Он же посоветовал взять справочник для поступающих, найти в нем какой-нибудь заштатный город, где есть высшее учебное заведение, и ехать туда.
Но я с одним однокашником все равно поехал поступать в Москву. Приехали, никого не знаем. Тем не менее пристроились где-то, походили по институтам. Везде конкурс большой. В общем, с большими сложностями я поступил в Московский авиационный институт.
Крымские татары в Москве
Началась учеба. Огромный город, никого не знаю. А я ведь «кой баласы» (деревенский), мне хочется пообщаться. В деревне мы день и ночь говорили по-крымскотатарски, только в школе по-русски. Стал себя плохо чувствовать, скучать, не находил себе места. Хожу по городу, ищу крымских татар.
Через год нашел все-таки парня крымского татарина, который, как оказалось, жил с нами в общежитии! Я его и до этого видел изредка, в буфете в основном. Он туда приходил с какой-то девушкой и разговаривал с ней по-русски и иногда по-узбекски. Думал, что он узбек, а интуиция почему-то не подсказала мне. Когда соседи сказали, что он крымский татарин, я нашел его. Оказалось, что он приехал на год раньше меня и кое-кого уже знал из наших.
Ильяс Альчиков (справа) с доктором химических наук Сабри Изидиновым
Отсюда начались знакомства с московским землячеством. Первыми, с кем он меня познакомил, были писатели Эрвин Умеров и Эмиль Амит. Они оба учились в Литературном институте и познакомили меня с Сабри Изидиновым, Басыром Гафаровым.
Студенты, приехавшие на обучение, через знакомых и родственников узнавали о тех, кто уже учится в Москве, и потом находили друг друга. А несколько представителей старшего поколения, которые уже давно жили в Москве, приобщились к ним. Обычно собиралось 7—8 студентов и 2—3 местных московских крымских татар. Мы собирались по праздникам, дням рождения, что-то готовили. Мы все были как родственники, как одна семья.
— Вы общались с Басыром Гафаровым?
— Его я хорошо знал. Мы познакомились в 1960 году, и с того времени постоянно общались. Он был очень своеобразным человеком, являлся большим специалистом в своей сфере. Он с удовольствием приходил и сидел с нами, молодыми. И мне очень нравилось, как он разговаривал, как рассказывал о значениях, которые есть у того или иного слова в крымскотатарском языке. Мы слушали его и учились говорить. Конечно, я разговаривал по-крымскотатарски, но на бытовом уровне. А это были асы, особенно Басыр-ага и Сабри Изидинов.
У Басыра-ага был друг Усеин-ага Омеров, он был инженером, работал раньше педагогом в Крыму. Они всегда приходили вместе.
— Контактировали ли вы в Москве с представителями национального движения?
— Все обычно везут в Москву из Узбекистана дыни, арбузы, виноград, а я, когда возвращался с каникул из Средней Азии, вез чемодан писем по национальному вопросу. Уже в Москве отправлял их по почте или шел в приемные учреждений. С этих пор началась моя причастность к национальному движению.
Практически никакой реакции на письма не было. Отписывали, футболили. И тогда народ принял решение посылать в Москву своих представителей. Как раз это были 1963—1966 годы, происходила активизация национального движения. Каждый месяц в Москве было 20—30 представителей, потом и больше. По 50 и 100 человек приезжали. Народ собирал деньги, командировал их в Москву. Они базировались в районе гостиницы ВДНХ. Мы, студенты, об этом узнали и ходили туда. Спрашивали, как идут дела, чтобы быть в курсе событий. Помогали редактировать информации, которые в то время составлялись.
— Встречались ли с Юрием Османовым?
— Мы помогали ему. По сравнению с нами, как говорится, в революционных делах он был более опытен. Сколько лет его знал, ни разу не видел его улыбающимся. По его поручению мы ходили в Ленинскую библиотеку, отыскивали какие-то материалы, копировали. Это был человек №1 в крымскотатарском вопросе.
Судьбоносная встреча
— Как вы познакомились с Рефатом Аппазовым и какую роль он сыграл в вашей судьбе?
— Я был уже студентом четвертого курса. Это был 1963 год. Вернувшись из Средней Азии, пришел списать расписание занятий предстоящего семестра. Огромная такая доска, много групп, а я любопытный по природе человек, пробежал ее глазами. И вдруг вижу надпись: преподаватель Аппазов. Мне стало не по себе от волнения. Сразу же записал, в какой аудитории, во сколько, какая лекция у него.
А институт секретный, закрытый, на территорию входишь по студенческому пропуску. На территории 5—10 корпусов. Разные специальности там и лаборатории. И вот когда в сентябре начались занятия, я нашел этот корпус. Захожу, у аудитории стоит часовой. А в секретном институте были еще секретные лаборатории, в которые допускались только студенты определенных специальностей. У них в пропуске был небольшой треугольный штампик. У меня его не было. Что делать? Я спросил, читает ли Рефат Аппазов здесь лекцию. Часовой ответил утвердительно. Тогда я поинтересовался, можно ли попросить его выйти ко мне. Часовой зашел за дверь, вышел и снова встал на свое место, и через минуту появился Рефат-ага — среднего роста, сутуловатый мужчина, но внешность исключительно притягательная, просто смотришь и чувствуешь, что наших кровей человек.
Он подошел и спрашивает: «Вы ко мне?». Я говорю: «Селям алейкум!». Он сразу же взял меня за руку и вывел на улицу. И там начал расспрашивать по-крымскотатарски: кто я, что здесь делаю, как попал сюда. Он отлично владел родным языком. Я объяснил, что студент такой-то специальности.
Так мы с ним познакомились. Рефат-ага Аппазов работал в конструкторском бюро Королева (ОКБ-1 тогда назывался). Он там был одной из рук С. Королева. Занимался проектированием летательных аппаратов и расчетом баллистики. То есть основная работа его была там, а в институте он, как принято у крупных специалистов в Москве, на полставки подрабатывал. До последнего дня его жизни мы регулярно общались.
Учеба шла своим чередом. А в советское время было принято, что за год до окончания института работала комиссия по распределению. Всех будущих специалистов вызывали на комиссию и распределяли на конкретное предприятие, завод. Соответственно, я тоже пришел на комиссию. Все посмотрели и сказали, что мне предлагается работа в конструкторском бюро Королева. Думаю, что это было сделано не без помощи Р. Аппазова, потому что он знал людей, сидевших в комиссии (они там друг друга все хорошо знают). И мне стало вновь не по себе. Представляете, ведь это мечта каждого инженера! Естественно, я не возражал.
Вот таким образом я попал в конструкторское бюро Королева и писал там диплом. И тогда Рефат-ага мне говорит: «На работе мы не знакомы».
В Крыму
Диплом я защитил, это был конец 1965 года. В начале 1966 года я должен был выйти на работу. После окончания вуза, как молодому инженеру дали отпуск на один месяц, и я поехал в Среднюю Азию к родителям. И тут отец предложил поехать в Крым. А он как в 1941 году ушел на фронт, так с тех пор и не был в Крыму. Я с удовольствием согласился.
И мы где-то в конце января — феврале поехали из Ташкента в Симферополь. Это трудно описать. Я словно попал в другой мир. Прямо рай небесный. Такое первое впечатление было у меня. Мы обнимали, целовали землю. Отец, конечно, был в трансе — он, человек, который вырос на этой земле. Он ходил взволнованный, радостный. Мы побродили здесь где-то с неделю, побывали в родном доме.
Как-то вдвоем с отцом идем по Алуште. Он заметил одного русского мужчину, остановился и смотрит на него. Тот тоже обратил внимание на отца. Подошел и говорит по-крымскотатарски: «Ибриш, это ты?» (отца звали Ибриш). Оказалось, они вместе работали на МТС до войны. Побыв в Крыму, отец вернулся в Среднюю Азию, а я в Москву.
Работа в конструкторском бюро
Когда писал диплом, один раз столкнулся лицом к лицу с С. Королевым. Мы сидели в библиотеке и изучали материалы для своих дипломных работ. А время, наверное, было где-то десять часов утра. Вдруг открывается дверь, заходит невысокий коренастый мужчина, за ним двое. «Что такое? Почему в рабочее время здесь? — бросил он сердито такую реплику. — Разберитесь». Повернулся и пошел. Это был Королев. Подошли ребята, мы объяснили им, что студенты, готовим дипломы. Так я увидел его в первый и последний раз. Это было в конце 1965-го, и когда я пришел на работу в 1966-ом, его уже не было в живых. Он скончался во время операции на прямой кишке.
— Какой работой вы занимались в конструкторском бюро?
— Меня включили в группу из нескольких человек, которой поручили расчеты аэродинамических характеристик изделия Н-1. Был такой проект Н-1 — пилотируемый полет на Луну. За несколько лет до этого Хрущев, первым из советских руководителей побывав в Америке, вызвал Королева и сказал, что американцы собираются на Луну, но мы должны быть там первыми. Королев взялся выполнять и появился этот проект Н-1.
И вот нашей группе поручили заниматься расчетом аэродинамических коэффициентов на старте. То есть стоит стометровая ракета на космодроме Байконур, вокруг степь, ветер гуляет. Когда ракету массой в три тысячи тонн запускают, и она только отрывается от стартового стола, то она очень уязвима в этот момент, и если в это время ветер, а такие случаи были… И вот мы считали эти аэродинамические характеристики.
В гостях у Рефата Аппазова (стоит в центре), справа от него Ильяс Альчиков, г. Королев
Возникали проблемы технические, теоретические. И мы ездили по различным НИИ. Нам, молодым ребятам, надо было консультироваться, совещаться с учеными, специалистами. Как-то приехали в Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ) на консультацию по своим техническим проблемам, там сидели трое мужчин. Я, молодой специалист, никого из них не знал. Один из них попросил рассказать о нашей проблеме. Я стал жестикулировать, рассказывать. Ему, видимо, это понравилось. Оказалось, что это крупный специалист мирового масштаба в области аэродинамики — Белоцерковский Сергей Михайлович, профессор, генерал, замначальника Военно-воздушной академии им. Жуковского.
Таким образом, буквально на первом году работы у меня появился мощный научный руководитель. И все пошло хорошо, работа кипит, я сдал кандидатский минимум. В таком темпе все длилось три года.
— Вы участвовали в работе над аппаратом Н-1, но, забегая вперед, отметим, что он так и не осуществился.
— Почему он не осуществился? Прежде всего, потому, что умер С. Королев. Это один из серьезнейших факторов. Королев был очень серьезной фигурой. Он спокойно заходил в ЦК КПСС – все, что нужно, любые деньги, ему не отказывали. Как только его не стало, пришел другой человек, начались разногласия, то, се. Потом был неудачный пуск.
— Вы ездили на Байконур?
— Нет. Я был в Перми, где находился механический завод, который выпускал двигатели к этим ракетам. И когда случилась авария, нас направили в Пермь посмотреть, что могло быть, почему двигатель взорвался.
Амет-Хан Султан в небе и на земле
Как-то поехали консультироваться в Летно-исследовательский институт в городе Жуковском. Приехали, в кабинете сидят четверо, смотрю — Амет-Хан Султан среди них. Мне опять стало не по себе. Видеть фотографии — одно, а увидеть живого человека — совсем другое. Поговорили, выяснили некоторые моменты. Когда вышли в коридор на перекур, я подошел к нему, поздоровался по-крымскотатарски. «О! Сен кимсин, къандан кельдин, напайсын мында?»,— начал расспрашивать он, точно как Аппазов в тот раз. Обменялись телефонами. Мы были немного связаны по работе. Он был крупный специалист, оказывал нам содействие. И с этих пор и до последних его дней мы с ним тесно общались.
— Чем вам запомнился Амет-Хан Султан?
— Я с грустью о нем вспоминаю. У него совершенно не сложилась личная жизнь. Талантливейший, выдающийся человек погряз в быту. Я у него был пару раз. В беседе интересовался, как там, в небе, во время боевого вылета. «Небо — это другой мир. Как только ты взлетел — руки, глаза и голова делают все, чтобы ты остался живой», — отвечал он. Насколько позволял самолет, он набирал высоту, и оттуда очень быстро разбирался с противниками. «Я всегда должен быть наверху», — повторял он. Вот у него такая тактика была.
Как-то я поинтересовался у Аппазова, знаком ли он с Амет-Ханом Султаном. Он ответил, что знает, что тот работает где-то здесь, под Москвой, но лично с ним не знаком. Действительно, Амет-Хан работал рядом со столицей — в Жуковском, а Аппазов жил в пригороде Москвы, который тогда назывался Калининград (сегодняшний Королев). И они друг друга не знали. Это были совершенно разные люди. Рефат Аппазов был очень образованный, интеллигентный человек. Он умел хорошо говорить, излагать свои мысли, что неудивительно, поскольку он длительное время занимался преподавательской деятельностью в вузе. Будучи ученым-теоретиком, Аппазов был вхож в космическую элиту, в круг людей, которые занимались космосом, — это Королев, Глушко, Янгель, Челомей и многие другие.
Амет-Хан же был скромным, спокойным, тихим человеком, работягой, ежедневно исполнявшим исключительно опасную работу. Во время испытательных полетов ему приходилось сталкиваться с большим количеством неприятностей. И он к этому был всегда готов. Естественно, каждый удачно прошедший полет вызывал у него чувство глубокого удовлетворения. Он тщательно анализировал полет, упущения и недоработки в технике, несовершенства в конструкции, постоянно думал о работе, переживал. Его нервная система практически всегда была в напряженном состоянии, потому что каждый вылет был сопряжен с большим риском. Крупные авиаконструкторы стояли буквально в негласной очереди за ним. Каждый хотел, чтобы именно он испытывал их аппарат.
Жизненные испытания
— Почему закончилась ваша работа в космической сфере?
— Прошло три года моей работы в ОКБ-1. У меня диссертация была практически готова. Нужно было только оформить текстовую часть — и можно защищаться.
В один прекрасный день мой шеф говорит, что меня вызывают в отдел кадров. Это было в десять часов утра, вызывали к двум. Интуиция подсказала, по какому вопросу, и мое сердце бешено заколотилось.
Мы ходили к ребятам, приезжавшим из Ташкента по национальному движению. Общались, но, правда, нигде не выступали. Просто помогали редактировать и всякие такие дела. Никто меня не трогал. Возможно, потому, что по советскому законодательству молодой специалист в первые три года трудовой деятельности был практически неприкасаем. Если не было ничего сверхординарного, никто его не трогал, давали ему работать.
Через четыре часа прихожу в отдел кадров. Приглашают пройти в кабинет. Там сидят три крепеньких парня. Один из них говорит: «Как вы думаете, по какому поводу мы вас вызвали?»
«Если я никого не убил, не ограбил, ничего не взорвал, значит потому что я крымский татарин», — отвечаю я. «Правильно понимаете проблему», — усмехнулись они.
Ну и начался пресс. Говорят мне, что ваши ребята (имеются в виду крымские татары) о вас очень хорошо отзываются (значит, у них есть там свои люди, и они в курсе). На работе о вас тоже очень хорошо отзываются. У вас все прекрасно, впереди светлая дорога, нужно только работать. Государство в опасности, и вы, как комсомолец, должны нам помочь.
«На нас кто-то напал? Я патриот, дайте мне автомат, и я пойду защищать свою родину», — отвечаю им я. «Нет, от вас нам нужна другая помощь. Мы хотим знать, что там ваши ребята говорят, что собираются делать».
У нас дома каждый день с утра до вечера шли разговоры о Крыме. Это у меня в крови. И вдруг мне предлагают такое. Я ответил, что никогда не соглашусь.
Этот разговор длился четыре часа. И пугают, и стращают. Видят, что бесполезно, я упертый. И в конце говорят: «Это наш не последний разговор. Мы надеемся, что вы подумаете. Идите, работайте и никому ни слова». Домой я пришел весь измочаленный этим четырехчасовым испытанием.
После этого за мной началась слежка. Постоянно замечаю в электричке, в метро, что за мной идет человек. Всегда разные, они меняются.
Прошло две-три недели, и меня уволили с работы. Объяснили сокращением штатов. Я оказался на улице. В Москве полно исследовательских институтов, которые занимаются космической тематикой. Везде висят объявления, что требуются специалисты. Захожу, заполняю анкеты — и везде получаю отказ.
Случайно в проектном институте ширпотребовского пошиба (все руководство – евреи) взяли меня на работу. Короче, поработал немного с ними, «поднатаскался». В то время в моду входили автоматизированные системы управления, а тут проектирование, я сижу за кульманом, болты и гайки рисую. Надо как-то менять профиль. Перешел на работу в Министерство путей и сообщения. Это серьезное союзное министерство. В это время у меня появилась семья, ребенок. Там я доработался до главного конструктора подсистемы капитального строительства автоматизированных систем управления на железнодорожном транспорте. Старался нигде особенно не показываться лишний раз. Пока не приключилось одно происшествие.
В 1983 году уже мои родители жили в Крыму, и я приезжаю к ним, а там все в трансе, все плачут. Оказывается, вчера вышвырнули из дома семью сестры.
— Как ваши родственники смогли переехать на полуостров в то время?
— В Крым они переехали в 1973 году. Это был Советский район, село Новый мир. Там была сложная многоходовая комбинация. Мой младший брат служил в армии под Москвой. И когда наступило время демобилизации, я ему сказал, чтобы он брал направление на комсомольскую стройку в Крым. Это был где-то 1970 год. И ему в части дали такое направление, он приехал в Крым. А в то время уже мой дядя (младший брат отца) с большими трудностями смог закрепиться в Ленинском районе. Он остановился у дяди, пошел в военкомат и встал на учет. После этого пошел прописываться, а ему отказывают и говорят, чтобы он собирал вещи и ехал обратно. Его там гоняли, пугали, это продолжалось несколько лет. Потом он сделал хитрый трюк. Он приходит в паспортный стол, говорит, что все-таки решил уехать, но попросил отметить в паспорте три года, которые здесь провел. Они его прописали и тут же выписали, чтобы он с нормальными документами поехал в Среднюю Азию. Поскольку у него в паспорте появился штамп крымской прописки, он приехал в Советский район и говорит, что ему в Ленинском районе не нравится, и он хочет поработать здесь. А рабочая сила в то время в Крыму была нужна, и его берут на работу. Поскольку у него была якобы крымская прописка, его прописывают в Советском районе. Потом к нему переезжают родители. Вот таким замысловатым образом они оказались здесь. Несмотря на то, что родной сын был прописан, отца — участника войны — полгода не прописывали.
В 1983 году переезжает из Средней Азии сестра с мужем и двумя детьми. Остановились у моих стариков. Каждый день милиция: «Что вы тут устроили общежитие, вышвырнем всех». Потом отец, которому надоели эти ежедневные визиты, сказал молодым, чтобы они купили себе какой-нибудь дом. В этой же деревне через три дома какая-то хозяйка продавала жилище. Моя сестра с мужем и детьми купила его. Но их не оформляют, не прописывают.
В один день их вышвырнули. Приехала милиция, пожарная, скорая помощь. Поначалу по ошибке вошли в другой двор, стали ломать дверь, хозяйка вышла, стала возмущаться. Те сказали, что ошиблись номером и перешли уже к дому сестры. Разнесли дверь, все снесли, все имущество, какое было, погрузили, увезли и забрали сестру с семьей. Смотреть на это сбежалось полдеревни.
Это было накануне моего приезда. Родители говорят, что не знают, где сестра и ее семья, что с ними. Что делать? Кто-то из ребят сказал, что машина поехала в сторону Симферополя. Утром мы сели на машину, приехали в Симферополь. Пришли в следственный изолятор, спрашиваем, были ли у вас такие-то. Они говорят, что да, переночевали. Муж, жена и двое детей в следственном изоляторе! А где они? Оказывается, их с сопровождением отправили в Среднюю Азию.
По крайней мере, стало понятно, что они живы-здоровы и сейчас едут где-то в поезде. Вернулись, сказал эту новость родителям, они немного пришли в себя. Я попросил их описать, как эти события развивались, все это коротко изложил и пошел по деревне, и девять человек подписались, что являются свидетелями этого разбоя.
Когда закончился мой отпуск, я взял это письмо с подписями, поехал в Москву, к себе домой, сделал 20 копий и пошел в приемные ЦК КПСС, Верховного Совета, Совета Министров, МВД. Прихожу, излагаю суть проблемы и показываю. Короче, везде, где был, оставлял по экземпляру этого документа.
Прошло энное количество дней. Эти бумаги в итоге собрались в одном месте, понятно каком. Тем более что след мой там уже был из-за отказа в сотрудничестве. И, видимо, созрело такое решение — пора, парень созрел. И вот в один прекрасный день я утром прихожу на работу. В коридоре стоит мужчина, спрашивает, где здесь Альчиков. Говорю, что Альчиков это я, приглашаю пройти в мой кабинет. Он говорит, что нам нужно проехать. Вышли на улицу, а там черная «Волга» уже ждет. Меня на заднее сиденье, с обеих сторон по мужику. Так я и ушел в Бутырку. Нашли мужика там, который дал показания, что я ему давал взятку в 25 рублей. Я говорю, что знать его не знаю. Но в то время так было, что если есть показания, то уже все, твои доводы не слушали.
Потом я узнал, что в тот день, когда меня посадили, сразу пришли домой с обыском. Нашли оригинал этого письма. Идет следствие, я сижу в тюрьме. Следствие закончилось, должен быть по процедуре суд. Вдруг стук в железную дверь камеры, окошко открывается, и охранник кричит: «На А». Там такой метод работы: все, у кого фамилия начинается на букву А, подходят к окошку: «Да не ты, не ты, а ты иди сюда». И, значит, выводят меня, приводят в кабинет, сидит там молодой капитан. Я уже полгода в Бутырке. Молодой капитан открывает папку и говорит: «Поскольку ты здесь, то хочешь не хочешь, а суд должен состояться. И дадут тебе пять лет. Вопрос в другом, сидеть тебе эти пять лет или условно. Вы меня понимаете?»
Говорю, что мне надо подумать. Он говорит: «Идите и думайте. Как только надумаете, скажете охране, и вас приведут ко мне». Я вернулся в камеру. Тут бандиты, убийцы, что творится. Думаю день и ночь — идти мне на это дело или нет. Конечно, я мог согласиться, но при этом хитрить, потому что не могу предать интересы своего народа. Но эти хитрости рано или поздно выявятся. И решил никуда не идти. Жду, как будут события развиваться дальше. Пришло время, меня — на суд, и вместо пяти дают семь лет. Так за упорство ушел.
— Где вы эти семь лет сидели?
— Ульяновская область, город Димитровград. Меня арестовали в 1984 году. Отсидел я четыре года, потом по амнистии в связи с 70-летием Октябрьской революции мне немного скостили срок. Освободился. Семья в Москве. Что делать? Пошел на свою старую работу. Евреи меня взяли опять. И там я проработал много лет, практически до пенсии.
— Жалеете ли вы сегодня, что отказавшись идти на компромисс с совестью, пожертвовали карьерой в космической отрасли, которая могла бы принести и славу и благополучие?
— Ни на грамм не жалею. Если бы я на это согласился, то как бы мог смотреть в глаза своим соотечественникам, своей семье?
comments powered by HyperComments