(«Голос Крыма», №20, 18 мая 2012 г.)
2012 год знаменателен 100-летием со дня рождения актрисы Крымскотатарского довоенного театра Нурие Джетере, блестяще исполнившей шекспировскую Офелию, пушкинскую Зарему и ряд ведущих ролей.
Ее дочь Дженни, проживающая ныне в г. Торонто (Канада), любезно согласилась поделиться с читателями «Голоса Крыма» своими воспоминаниями о матери, которые были опубликованы в №№2, 3 (2012 г.). Сегодня, в канун трагической для крымскотатарского народа, да и всего цивилизованного мира, даты газета «ГК», как и обещала, предлагает читателю отрывки из воспоминаний Дженни Джетере, охватывающие период депортации.
По радио в мае 1944 года объявили: «Крым освобожден!»
Сколько было радости, надежд: война скоро закончится, папа вернется с фронта. Наша соседка Ольга Александровна Берг в один из вечеров позвала маму к себе и сообщила, что крымские татары в опасности и маме лучше всего взять ребенка и сестру и уехать из Крыма. Мама с изумлением посмотрела на нее: «Зачем, куда, ты с ума сошла, немцев же выгнали?!»
Ольга Александровна пыталась ее образумить, но не сообщила, откуда у нее такие новости. Мама, не поверив ей, принялась приводить в порядок квартиру. 18 мая они с тетей Эмине затеяли огромную стирку — замочили в 2-х медных лоханках все имеющееся у нас постельное белье и зимние вещи. Ведь впереди лето!
Вечером раздался стук в дверь. Мама пошла открывать. Вошли трое молодых вооруженных винтовками военных, прошли в большую комнату.
— Вы уезжаете! Куда — узнаете потом! Даем вам 15 минут на сборы! Быстро собирайте самое необходимое! Пуд — на взрослого, полпуда — на ребенка!
Мама с тетей Эмине мечутся по квартире. Я плачу, кричу:
— У меня папа на фронте, Родину защищает!
Достала альбом с фотографиями, стала им показывать папу.
— Девочка, Москва слезам не верит! — сказал один из солдат.
Я выбрала из альбомов фотографии с отцом, надела на себя несколько платьев, два пальто, одно, что хранилось на вырост, – сверху, подпоясалась маминым нарядным ремнем. А мама думала: то ли муку взять, то ли швейную машинку. Выбрала муку, тем более один из солдат сказал: «Зачем вам машинка?»
Мама потом долгие годы жалела о машинке, новую ножную смогли купить где-то в 1949 — 1950 годах, и она долгие годы кормила нас — мама неплохо шила.
Под конвоем нас вывели во двор, где стояли телеги, на одну из которых усадили нас. А рядом стоял наш сосед, композитор Яя Шерфетдинов, его жена Сафие и сын Залик. Дяде Яе было плохо, он пытался объяснить, что только утром приехал в Крым из Узбекистана, куда в свое время был направлен на преподавательскую работу. Он пытался объяснить, что всю войну пробыл в Ташкенте и после освобождения Крыма сразу выехал в Акмесджид (Симферополь).
Привезли нас на вокзал, погрузили в товарный вагон. Расстелили на соломе какие-то тряпки — это постель! Все плачут, никто не знает, куда везут. Многие думают — на расстрел. И вот двери вагона задраили, и поезд тронулся. Куда? В вагоне женщины и дети, несколько стариков. Вдруг мама заметила:
— Во что ты обрядилась?
В панике она не видела, что я делала во время сборов. Я начала раздеваться. Расстегнула пояс, сняла одно пальто, потом второе, затем платья, потом начала опустошать карманы, и перед мамой и тетей Эмине выросла горка вещей: с десяток мотков мулине, несколько шелковых косынок, неношеные папины носки, блюдце и чашка от кофейного сервиза и еще что-то, уже не помню. И сначала мама с тетей Эмине, а потом все, видевшие это, начали смеяться. Смех вскоре перерос в истерический хохот! Причиной хохота уже была не расторопность шестилетней девочки, а отчаяние от полного непонимания произошедшего! Ведь нам даже указ о высылке не зачитали, не сообщили, что обвиняемся во всеобщем предательстве! Ведь потом уже школьницей, поспорив, допустим, во время игры в классики с девчонками, не раз приходилось слышать: «Ты, предательница, что нос задираешь?!» А я и не догадывалась, что я, моя мама, тетя, вся родня, весь мой народ и даже те, кто прошел войну, – предатели, черт возьми!
Ехали мы долго в этом вагоне. Дверь открывалась, когда раздавали похлебку из ржавой селедки и картошки и кипяток. В щели вагона пытались разглядеть, куда нас везут. Но разве поймешь, где ты находишься? Когда пошли бесконечные леса, кто-то услышал, что везут нас за Урал. И вот спустя недели две, объявили, что «прибыли на место назначения». Погрузили в грузовые машины и повезли по лесной дороге. Приехали в маленький поселок, дома низенькие, бревенчатые, их совсем мало — одна улочка, вокруг пни, оставшиеся от спиленных сосен. Называлось это место Караул. То ли караул — помогите, то ли караул — вас постоянно охраняют. Поселили нас троих в большой комнате одного из домиков, а в передней — мужа с женой из какой-то крымской деревни. Видимо, выселявшие их солдаты были почеловечнее — они, помимо вещей, привезли мешок муки и полмешка фасоли. И когда мы ели казенный суп из селедки и крапивы, они готовили суп с лапшой и фасолью.
Маму с тетей, как и всех женщин трудоспособного возраста, погнали на лесоповал. Они вынуждены были валить вековые сосны. Сначала пилили, а потом, когда дерево начинало крениться, под крики «Бойся! Бойся!» разбегались в разные стороны. Были случаи, когда падающее дерево опережало бегущих, и тогда случались трагедии. Вечером мама с тетей приходили измученные, опустошенные… Рабочая одежда мамы — это белые брюки отца, подпоясанные веревкой, на ногах – лапти! И это бывшая актриса, модница.
Все знали, что мама – актриса. Да и сама она обращалась в комендатуру, чтобы нас переселили в другое место, где она могла бы работать по специальности и приносить большую пользу. Видимо, все-таки пожалели, и вскоре на тракторе со всем нашим скарбом повезли нас троих на новое место жительства. Им оказался рабочий поселок Новая Ляля. Ночевали мы в доме какой-то женщины.
А утром пришли за нами люди и повели в дом, где нам предстояло жить. Нас завели в одну из квартир, состоящую из маленькой кухоньки и комнаты, где были две кровати-кушетки из досок. Жила здесь беременная женщина, а муж ее, как мы позже узнали, сидел в тюрьме. Звали ее Марфа. Уступила она нам кровать, что пошире, и спали мы на ней втроем. А чуть позже приехал мой двоюродный брат Фикрет, сын тети Эмине. Его поместили на кухне. Марфа сначала даже смотреть в нашу сторону боялась, как же, «изменники, фашистам служили». Такой была наша репутация. Позже мы очень сдружились, даже как бы породнились: когда она родила сына, я предложила назвать его Валерием, на что она согласилась. Марфа выделила нам несколько грядок на своем огороде, ведро картошки с проросшими глазками, научила их вырезать и сажать. И через пару-тройку месяцев — о, чудо! — мы собрали свой урожай картошки, два большущих мешка! И лес рядом, а там дрова, а летом грибы, ягоды. Там я попробовала и голубику, и синику, и костянику, и бруснику, и черемуху. Потом пробовали бобы, калегу и другой урожай, что успевал вырасти и созреть за короткое сибирское лето. И Марфа, у которой была корова, наливала нам немного молока!
В Сибири мы забыли про голод. Мама устроилась худруком в местный клуб, помимо этого, руководила драмкружком в ремесленном училище, которое располагалось в новой части поселка. Я бывала на концертах, организованных мамой. Они собирали полный зал, даже в проходах сидели люди. А на сцене исполняли поставленные ею танцы, баянист играл «Чардаш» Монти, мама читала стихи о войне, о любви. Местные певицы выводили: «По росистой луговой, по извилистой тропинке провожал меня домой мой любимый с вечеринки…»
У меня сохранилась вырезка из газеты «По сталинскому пути» от 7 июня 1945 года, которая выходила в Новой Ляле с небольшой заметкой «Концерт самодеятельности». Вот строки из нее: «Успешно прошел концерт художественной самодеятельности ремесленного училища номер 20, поставленный в клубе имени Сталина. Выступал хор…. Ученик Э.Усеинов хорошо исполнил татарский народный танец. Программу вел Минцер. Танцы и декламации в постановке Джетере».
В здании клуба была малюсенькая парикмахерская, где работал Амет Халилов. Жена его была русской, она осталась в Акмесджиде с сыном от первого брака. Видимо, она надеялась на скорое возвращение мужа. Увы! Дядя Амет начал ухаживать за тетей Эмине. Это был жизнерадостный, всегда веселый человек. Он был старше тети на 23 года! И это обнаружилось позже, когда они уже стали жить вместе. Выглядел он молодо, был легким на подъем, любил петь, танцевать «Хайтарму», шутить. В сильные 40-градусные морозы после уроков в школе, что была рядом с клубом, он заворачивал меня в ватное одеяло и тащил на себе домой.
Школа, в которой я начала учиться, была начальной – всего 4 класса. В общей массе я выделялась тем, что все девочки были коротко пострижены, а у меня, у одной, были косы до пояса. Девочки обычно часто трогали их, хотели также отрастить свои. Косы же у меня сохранили только благодаря маминому упорству: она тщательно следила, чтобы в моей голове не заводились насекомые.
Верной подругой моей стала Света Кошкина, дочь коменданта, который отвечал за всех крымских татар, живущих в Новой Ляле. Он не очень-то разрешал Свете общаться с другими детьми, а со мной это было позволено. У меня сохранилась фотография нашего класса, где со Светой мы сидим рядом, взявшись за руки. В это время мой отец наконец-то разыскал нас. Из его писем мы узнали, что он был контужен под Акъяром (Севастополем) и в конце 1942 года демобилизован из армии. Жить он уехал в Махачкалу, где его однокурсники по ГИТИСу помогли устроиться в Кумыкский драматический театр имени Сулеймана Стальского. Крымскотатарский и кумыкские языки очень похожи. Сначала он был просто актером, позже – успешным режиссером. И когда много лет спустя, уже после смерти мамы, мой единокровный брат Владимир Джетере разыскал меня и прилетел к нам в Ташкент, он говорил, что в Махачкале даже появилась пословица, красноречиво говорящая о деятельности отца в том театре: «Джетере кумык театирини котере!» («Джетере поднимает кумыкский театр»).
Узнав, где мы, отец начал нам писать, присылать посылки с продуктами, а в сентябре 1945 года приехал в Новую Лялю сам. Радость была беспредельной. Он привез мне портфель и коробку с 3-мя цветными карандашами — красным, синим и желтым. Так я стала единственной в школе не только с косами, но и с портфелем (до того носили сумки, сшитые из темного материала в форме конверта на ручках) и, что самое главное, с цветными карандашами!
Отец обратился в комендатуру с просьбой забрать нас с собой, на что Кошкин ответил, что воссоединиться с семьей он может, только оставшись в Новой Ляле и подчиняясь тем правилам, по которым живут все крымские татары. Кошкин оказался благородным человеком, не сообщил о приезде отца в НКВД. Многие ведь знают, как после депортации буквально отлавливали тех татар, кому удалось скрыться как в Крыму, так и за его пределами!
Папин отпуск подходил к концу, и он засобирался обратно. Он заверил нас, что будет добиваться разрешения на наш приезд в Махачкалу, что там у него есть надежные связи. Он уехал… Опять письма, посылки, надежды и ожидание. Так прошло полтора года.
В конце 1946 года маму вызвали в Свердловск в НКВД на допрос. Ей устраивали очную ставку с представителями бывшего немецкого командования Крыма. Многих из них она знала, но, как позже рассказывала нам, была в такой депрессии, что все ею сказанное звучало неуверенно и робко. Представители НКВД удивлялись:
— Мы слышали о вас как об отчаянной и смелой женщине, вы стольких людей вытащили из гитлеровских застенков, участвовали в ряде рискованных операций!
Она отвечала:
— Да, да! Так это было! 54 человека вытащила!
А у самой голос дрожит и льются слезы! Еще бы, ее добрые дела кончились лесоповалом, 40-градусными морозами, крапивной похлебкой. Оказавшись в Свердловске, она все-таки зашла в драмтеатр, рассказала о себе и показала трудовую книжку. Ей предложили работу. А когда вернулась в Новую Лялю, начала добиваться разрешения на переезд в Свердловск.
И вот мы уже представляли, как будем жить в большом городе, как мама вновь будет работать на сцене. Но внезапно в начале 1947 года пришло сообщение, что нам разрешено выехать в Махачкалу к отцу. Он сдержал свое слово. И вот оно, разрешение! Сбылось! Какой теперь Свердловск! Кстати, о городе у мамы остались самые неприятные впечатления — эти допросы, депрессия, постоянно надо было сжимать волю в кулак: ну что, эти немцы арестованы, а что дала нам победа, во имя чего пришлось столько рисковать, чтобы спасти людей от неминуемой смерти, где эти люди сейчас, может, их тоже сослали, посадили, расстреляли?.. И к тому же в Свердловске у нее украли сумку с документами, последними деньгами… Ну как жить? А тут вызов мужа! Причем выехать разрешалось не только мне с мамой, но и тете Эмине с мужем, дядей Аметом, и сыном Фикретом.
И вот мы в вагоне поезда. Народу тьма. Много военных. Все в орденах и медалях, веселые, полные надежд. Картину омрачали те, кто в годы войны стал калекой, и теперь люди без ног и рук на сколоченных из досок, будем говорить, носилках на колесиках, на костылях передвигались по вагонам, пели какие-то жуткие, заунывные песни и собирали подаяние… Маме с тетей на остановках удавалось что-то продавать из одежды и покупать вареную картошку, хлеб. Мне было легче, меня, девчонку, часто угощали сердобольные соседи, солдаты, военные. Помню: как-то сел рядом с нами молодой парень, звали его Петр, из вещей маленький рюкзачок, гитара, а в карманах — семечки. Едет, грызет семечки, нас угощает:
— Всю войну прошел я с этой гитарой! — рассказывает. — Она мне как боевая подруга!
Мама с тетей Эмине делились с ним тем, что мы ели, а у него, видимо, ни копейки, и семечки скоро закончились. На одной из остановок Петр вышел на станцию и вернулся с большим пакетом в руках, но уже без гитары. Разложил на столе яйца, колбасу, хлеб, у меня глаза горят, а тетя Эмине разрыдалась:
— Что ты наделал? Ты так берег свою гитару!
– Ничего! Другую куплю! Вы смотрите, как Дженни счастлива! Неужели моя гитара не стоит этого?!
Потом была Москва, Казанский вокзал. Закомпостировать билеты оказалось почти неосуществимым делом. Несколько дней мы жили на вокзале, спали на узлах в каком-то углу…И вот опять мы в поезде, через пару дней Махачкала, папа нас встретит, и весь этот кошмар закончится. Как мы ошибались!
Приехали в Махачкалу ночью, отец нас встретил, но у него была уже другая женщина.
Наша жизнь в Дагестане длилась три месяца, обернувшиеся семейной драмой. Затем в НКВД маме сообщили, что нас отправляют обратно в Новую Лялю, и что из-за одной крымскотатарской семьи открывать комендатуру в Махачкале не могут, а мы все на особом учете, и не дай бог сбежим куда, режим нарушим! Выдали документы, билеты на поезд, привезли нас на вокзал, покидали барахло в вагон, у мамы сердечный приступ, остальные рыдают. Отец просил маму оставить меня у него! Когда мы шли к поезду, он бежал по платформе и кричал: «Дженни, Дженни, подожди!»
Опять мы все пятеро в вагоне поезда, который направлялся в Москву, а там пересадка на Свердловск и — опять жуткая Новая Ляля с ее трескучими морозами. Нам выдали основной документ, где значился пункт прибытия – Новая Ляля, ни области, ни направления, просто «Новая Ляля». Помимо этого, на каждого члена семьи был оформлен отдельный подробный документ, мне он напоминал по форме бюллетень, который вручался больным после прохождения лечения. Нашими соседями в этой поездке были в основном военные. Мама кое с кем познакомилась, о чем-то их расспрашивала, что-то собиралась предпринять, делилась этим только с тетей Эмине, но она уговаривала маму не рисковать, прекратить даже думать об этом.
В Москве мы пересели на поезд, идущий не в Свердловск, а в Узбекистан. Ехали мы в город Наманган, где жили сестра и брат дяди Амета — Сундус и Юсуф Халиловы. Оказывается, один из военных сумел запись в основном общем документе «Новая Ляля» исправить на «Наманган», и так ловко он это сделал, что никто к этой бумажке не придрался, а те, что были выданы на каждого из нас, мама просто уничтожила.
Вот так мы оказались в Намангане. Нас тепло встретили родные, с Сундус мама была знакома еще в Акмесджиде, там она работала секретарем председателя Совнаркома Крыма Самединова, который стал жертвой, как говорили тогда, «ежовщины». Сразу же зарегистрировались в комендатуре, и никто даже не заметил, что документ о нашем прибытии подделан! Но Узбекистан оказался для нашей семьи еще более тяжким испытанием. Позже, уже будучи взрослым, самостоятельным человеком, я по работе часто ездила в командировки, за 27 лет работы в Гостелерадио Узбекистана объездила почти всю республику, но в Наманган ни ногой — слишком тяжелые воспоминания. Родственники приняли нас тепло, но и они жили скромно, и долго мы впятером у них жить просто не могли. Начались поиски работы. Мама смогла устроиться помрежем в Наманганском ТЮЗе с зарплатой 450 рублей. Тетя Эмине нашла только сезонную работу – сбор фруктов. Дядя Амет, парикмахер, найти место себе так и не смог: город маленький, брадобреев перепроизводство, как сказали бы сейчас. Мама с тетей на базаре продавали все, что только можно, вплоть до подушек. На вырученные деньги покупали буханку хлеба, разрезали ее на части и перепродавали эти куски. Сняли комнату за 150 рублей на балахане (верхней пристройке) у одной узбекской семьи. Наш пол был потолком их жилья на «первом» этаже. Щели между досками в два-три сантиметра, мы смотрели на наших хозяев сверху, они, задрав головы, снизу. Света не было, дров не было. Я бегала с девчонками по улицам и собирала щепки, благодаря чему могли вскипятить воду или сварить какую-то затируху.
Фикрет, не выдержав голода, начал просить подаяние. У дяди Амета из-за отсутствия работы — депрессия. Пришла пора идти в школу, в 3 класс. Из старья мама умудрялась перешивать мне очень милые платья, украшала их вышивкой, какой-либо отделкой, и это всегда выделяло меня из общей массы детей. А вот на ноги надеть было нечего. Еще с Новой Ляли сохранились сэкономленные от вязания носков и кофт нитки. Вот из них вечерами при свете луны она вязала мне туфельки. Утром я шла на занятия в туфельках, а уже к окончанию уроков пятки протирались, и я фактически возвращалась босая. Вечером мама вязала новую пару. Положение было отчаянное.
Как-то тетя Сундус сообщила, что в городе работает дневной детский дом. Меня со слезами отдали в него. А там нам выдали какие-то ситцевые платья и дали ботинки. Радости не было предела! Но после первого же похода в детдом в этих ботинках я вернулась домой с кровавыми мозолями на ногах. Я тогда носила 31 или 32 размер обуви, а ботинки были 35-го размера! Проходила я туда девять месяцев. Ничего не запомнила, только помню девочек, которые после обеда в какие-то мешочки собирали остатки еды. Видимо, носили домой. Дочери тети Сундус – Зареме Трасиновой, ныне известной крымскотатарской художнице, тоже пришлось посещать этот детский дом из-за того, что мама, тяжело заболев, полгода провела в больнице. А с Заремой мы с тех пор стали очень близки, я считаю ее одной из самых родных сестер, люблю и очень скучаю. А тогда жизнь в ссыльном Узбекистане только начиналась…
comments powered by HyperComments