Бекир АБЛАЕВ
Детям, пережившим ту войну,
Поклониться нужно до земли!
В поле, в оккупации, в плену
Продержались, выжили, смогли!
Валентин Салий
Дети войны….Дети, пережившие страшные времена той войны, прошедшие оккупацию, голод, разлуку с близкими…Дети войны – это самая незащищенная часть человечества, побывавшая в экстремальных ситуациях. А что мы о них знаем? Не знаю почему, но размышляя об этом, я вспомнил свою Гульфизе-битай. До этой минуты мне казалось, что о своей любимой бабушке я знаю, если даже не все, но очень многое.
Бабушка Гульфизе, а если точнее, Гульфизе-битай, это мама моей мамы. Я, как и все дети, помню ее примерно с трех лет. Всегда улыбчивая, своим мягким, ласкающим слух голосом она знакомила меня с крымскотатарскими народными песнями, детскими играми, которыми ее поколение забавлялось в детстве. Я очень люблю бывать у нее дома. В комнатах очень много интересных вещей: старые книги, статуэтки, картины. В раннем детстве мне казалось, что я нахожусь в каком-то сказочном мире. Мне все разрешалось трогать руками. Всякий раз бабушка обязательно угощала меня чем-то вкусненьким. Она великолепная хозяйка, ее фирменным блюдом в семье считаются янтыхи.
Как же, оказывается, я люблю свою бабушку. И мне вновь в эту секунду захотелось оказаться у нее в гостях, услышать до боли родной, ласковый голос, поцеловать ей руки, поделиться новостями. Она отличная рассказчица, но еще больше замечательный слушатель. Она искренне радуется моим успехам и наравне со мной переживает мои неудачи.
Она живет в одном поселке с нами, на улице Кренкеля, что расположена за железнодорожным вокзалом. В этот раз я шел к ней с кучей вопросов, которые не давали мне покоя уже несколько дней. Мне хотелось узнать: как выживала она и ее сверстники во время оккупации, как они ждали освобождения Крыма, работали ли школы во время войны, как происходила депортация, как пережили первые годы высылки? О чем мечтали, думали? Ведь тогда ей было всего лишь 7 лет.
Когда я рассказал ей о своих намерениях — узнать о ней больше, она вдруг стала серьезной, улыбка сошла с ее лица.
Бабушка глубоко задумалась, некоторое время она смотрела куда-то далеко вдаль, а затем из ее уст полился грустный рассказ:
— Я помню, как через нашу деревню проходили последние колонны отступающих красноармейцев, как в деревню вошли немецкие части, это были грозные немецкие танки и грузовики (на дворе стояла глубокая осень). Фашисты не гнушались ничем, врывались в любой дом, могли взять любую вещь из предмета обихода или продукты. Вот тут мы впервые осознали всю тягость оккупации. Мы были никем и звали нас никак. Человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша.
Однажды на наше подворье, — продолжает Гульфизе-битай, — вошли румынские солдаты и офицер. На них, разрывая цепь, отчаянно залаяла наша собака Кокман. Тогда один из румынских солдат схватился за винтовку, намереваясь застрелить ни в чем не повинное животное. На защиту верного друга стал мой брат Бахтияр, который пытался прикрыть собаку своим телом. В это время мама бросилась спасать Бахтияра, едва она его оттащила от животного, раздался выстрел, и собака замолкла навечно.
Очень часто в нашей деревне немецкие части сменяли румынские подразделения. Румынские солдаты, вновь прибывшие в нашу деревню, устраивали так называемые «обыски», искали партизан, а на самом деле рыскали по дому в надежде найти что-нибудь съестное. Нужно было что-то придумать. При появлении в деревне румынских и немецких солдат мы с сестрой быстро бежали домой, ложились в свои постели, высунув слегка ноги, которые мы предварительно натирали золой. Они принимали синеватый оттенок, напоминая ноги умирающего человека. Оккупанты, входившие в дом, недоуменно смотрели на нас, а в это время мать, утирая слезы, тихо шептала немцам: «Сrank» («Тиф»). Это на немцев действовало как команда: спасайся, кто может. С криками «О, майн год!» солдаты бросали все награбленное и убирались восвояси. Вот так они боялись тифа, а нам приходилось прибегать к этой хитрости. Нужно сказать, они потом долго не появлялись на нашем подворье.
С каждым днем жить становилось все труднее: приходилось экономить на всем. Боялись лишний раз выйти на улицу. Негде было купить спичек и соли. Выручал приусадебный участок. Все ждали освобождения от фашистского гнета, почти все мужчины нашего села были на фронтах Великой Отечественной войны.
В апреле Крым был почти весь освобожден, под гитлеровским сапогом оставался Севастополь. В том году мне исполнилось семь лет, — продолжает свой рассказ Гульфизе-битай, — уже в первых числах апреля мы встречали передовые части Красной Армии. Счастью не было предела, люди плакали, обнимались. Выносили и угощали советских солдат молоком, яйцами, рыбой, домашним вином. Мы, дети, громче всех кричали «Ура!». Казалось, что все самое страшное осталось позади. Все ждали вестей от своих близких, которые находились в рядах действующей армии. Связь с ними только-только налаживалась: из армии стали приходить письма от воинов, ушедших в сорок первом на фронт. Ничто не предвещало беды, но она, как черный коршун, кружилась в небе Крыма.
18 мая в четыре часа утра, — продолжала Гульфизе-битай, — к нам домой кто-то громко постучался в двери. Офицер, вошедший в дом, грозным, строгим голосом зачитал указ о выселении и дал на сборы пятнадцать минут. Я помню как сейчас, — продолжала битай, утирая слезы, — мама лихорадочно начала перебирать вещи, металась из угла в угол, не зная, что взять с собой в дорогу. Мы, ее дети, совсем маленькие, увидев растерянные глаза матери, поняли, что пришла беда. Бегая вокруг нее и ухватив за подол ее платья, мы громко плакали, мешая ей сосредоточиться. Несмотря ни на что, мать успела кое-что собрать в дорогу. Бедная моя мамочка, сколько же ей пришлось пережить! Весь удар 18 мая она практически приняла на себя.
Бабушка, еще долго утирая слезы, рассказывала мне о тяжелейших первых днях депортации, о сотнях умерших от всяческих болезней, о горькой чужбине, о непосильной работе на хлопковых плантациях. О том, как ее мать, моя прабабушка, отработав на поле целый день с тяжелой мотыгой в сорокаградусную жару, бережно несла домой заработанные пол-лепешки и чашку так называемого супа, в котором редко когда попадались картошина или репа, этот «суп» она выливала в кастрюлю, добавляла воду, кипятила и, накрошив туда лепешку, разливала поровну всем в миски. И, конечно же, меньше всего оставляла себе. Вот так мы выживали.
Бабушка рассказывала, а по ее щекам катились слезы. Как тяжело ей доставались эти воспоминания! Вместе с ней плакал и я. В эти мгновения ближе ее, роднее ее у меня никого не было. Смотря на ее уставшее лицо, на ее глаза, я ловил себя на мысли, как же я люблю свою Гульфизе-битай. Я теперь точно знаю, откуда в ней столько доброты, милосердия, человечности. Спасибо тебе за то, что ты у меня есть. Я шел домой и думал, что вскоре детям войны должны установить памятник на самой большой, красивой площади страны.
Гульфизе-битай с внуками
comments powered by HyperComments