Полуденный зной чинабадского лета 1944-го порядком измотал командира отряда Красной Армии, сопровождающего эшелоны, до отказа набитые женщинами, стариками и детьми. Причитания, стоны и плач детей уже не вызывали прежнего негодования, они слились в однообразную мелодию, звучащую в его ушах непременным и нескончаемым фоном. Приказ командования оставаться здесь до особого распоряжения ввел его в смятение — конвоировать этих несчастных, изможденных голодом, жаждой, болезнями и долгой дорогой людей вместо того, чтобы бить врага на фронте.
— Вот незадача-то, — со злостью выругавшись, он провел мозолистой рукой по щетинистому подбородку. — Не мешало бы побриться, — подумал он.
Сколько времени еще придется пробыть в этом городишке, распределяя прибывших по совхозам, ему было неизвестно. Жара и нелепое, как ему казалось, задание раздражали его. Он шел неведомо куда, подальше от станции, вдоль узкой улицы с развесистыми чинарами, листья которых посерели от дорожной пыли и сливались в сплошную дымчатую массу. В тени одной из них он увидел женщину, что-то раскачиваясь шепчущую у накрытого сероватой тканью тела. В ней он узнал несчастную, утратившую несколько дней ранее в вагоне дочь. Он вспомнил, как она истошно кричала что-то на своем языке, когда труп ее семилетнего ребенка остался лежать у дорожного полотна. «Лейля, къызым!» — болью отозвалось в его ушах.
Командир, перешагнув через арык, по илистому дну которого мутной жижей расползалась вонючая вода, подошел к женщине. Она, не замечая его, продолжала что-то бормотать. Он откинул полог полотна. Под ним истощенное тельце пацаненка лет пяти. Сердце боевого командира, не раз смотревшего смерти в лицо, защемило. «Мой чуть постарше будет, — пронеслось в голове. – Как они там?» Взгляд упал на бледно-голубоватую прожилку, едва пульсирующую на шее мальчонки. Жив?!
— Мамаша, так он жив! – бросил он женщине, она посмотрела сквозь него, не понимая происходящего.
Подозвав проходящего рядового Горделова, он распорядился:
— Проследи, чтобы выдали молока и лепешку.
Так ежедневная норма — кружка кислого молока и пол-лепешки, выдаваемая по распоряжению случайно оказавшегося на улочке Чинабада командира, спасла жизнь моего отца, в пятилетнем возрасте преодолевшего тяжкий путь в нечеловеческих условиях и оказавшегося на чужбине, где с голоду ели недозрелый урюк, а жажду утоляли водой из арыка. Моей бабушке Селиме не удалось уберечь старшего сына Дилявера, подорвавшего здоровье на заводе от тяжелого труда, но смогла выходить младшего сына, позже дождаться из трудармии второго, Энвера, и успела понянчить моего брата и меня.
Сервер Чилиниров со своим Джеком, г. Андижан, 1953 год
Сапфировая память
Я почему-то совсем не помню ее лица, голоса. Память хранит лишь обрывочные картинки, которые в разном возрасте воспринимаю по-особому. Бабушка Селиме была скупа на слова и внешние эмоции. Возможно, даже чрезмерно сдержана и строга. Я не помню, чтобы она ласкала нас или специально занималась нашим воспитанием. Но мы с братом внутренним чутьем понимали, что может не понравиться бабушке и как себя вести. Достаточно было ее укоризненного взгляда или кивка головы. Запомнился эпизод, как она, затянувшись самокруткой, ловко закрученной из обрывка газеты с желтоватым табаком, запивала крепким кофе, не сваренным в джезве, а залитым крутым кипятком – «по-симферопольски», так называла она его. Помню, как туго затягивала мои косички в корзиночку на затылке, собирая в детский сад, а я терпеливо ждала, не подавая даже виду, что мне больно. Зато косички держались до самого вечера, сохраняя опрятный и ухоженный вид. Родные говорят, что бабушка очень любила моего брата, но я не знаю, в чем эта особенная любовь выражалась и как она проявлялась у человека со столь суровым, как нам тогда казалось, характером.
Отчетливо и ярко помню, как бабушке вызвали «Скорую», врач после осмотра заключил: «Предынфарктное состояние. Везем в больницу».
Бабушка, несмотря на плохое самочувствие, отказалась. Врач настоял, отцу пришлось согласиться. Ее увезли. (Мне кажется, он по сей день сожалеет, что ослушался ее.) В тот же день, или на следующий, мы с отцом у ее палаты. Меня оставил одну в коридоре железнодорожной больницы, что была рядом с нашим домом в Андижане. Устав ждать, я открыла дверь палаты и заглянула, не решаясь войти. На скрип двери обернулась бабушка, лежащая на кровати у противоположной стены. Мы встретились взглядом – какая-то боль и пронзительная тоска были в ее глазах. Она молча отвернулась к стене. Мне, пятилетнему ребенку, показалось, что бабушка мной недовольна. Я закрыла дверь. Эпизод прервался. Как прервалась жизнь моей бабушки Селиме. Теперь-то я знаю, что даже тогда она не могла позволить себе проявить слабость и отвернулась, пряча от меня свою слезу.
Тогда я мало понимала, что произошло. Когда в нашу квартиру стали стекаться знакомые и малознакомые люди, я убежала на улицу. Прогулявшись по пустынному двору строящейся по соседству школы, любовалась огромными ватными облаками, до которых, казалось, можно рукой достать. Я представляла, как на пушистых перинах плыву над землей куда-то далеко-далеко.
Вернувшись домой, столкнулась в подъезде с отцом, тащившим от соседей с верхнего этажа стулья. Дверь в квартиру распахнута настежь. В комнатах полно народу, даже в коридоре не протолкнуться. Какие-то женщины, глядя на меня, шепчутся, что-то запричитав, заплакали. Мне это, видно, не понравилось, захотелось развернуться и уйти обратно во двор. Тут меня окликнули. Пожилая женщина, подойдя ко мне, сняла с моих ушей простенькие сережки и, развернув носовой платочек, вынула сережки с синим камушком.
— Это же бабушкины, — по-детски возмутилась я.
— Теперь твои, кызым, так твоя картана хотела, — вдев сережки, она погладила меня по голове и отпустила.
Эти сапфировые серьги мой отец подарил своей матери, когда в 16-летнем возрасте устроился на завод учеником сварщика. После смерти бабушки они долгое время были моим единственным золотым украшением и самой дорогой памятью. Теперь память о бабушке носит ее правнучка Селиме.
comments powered by HyperComments