Незаконченный автобиографический роман И. Гаспринского, опубликованный под псевдонимом Карт Агай на страницах газеты «Терджиман» в 1905-1906 гг., в 2003 г. транслитерирован на латиницу Байрамом Ораком и Назимом Муратоглу как «Gündoğdı».
(Из полного собрания сочинений Исмаила Гаспринского, т. 1)
1905. — 8 ноября, №92.
Вместо предисловия
Приступая к описанию жизни и деятельности новотатар и той среды, где они вращались, предупреждаю читателя, что я далеко не художник, и заранее прошу снисходительности к моим очеркам, хронике — назовите, как вам угодно.
Далее я должен сказать, что некоторые картинки будут недостаточно рельефны, так как повествование мое касается еще не завершившихся явлений жизни русских мусульман: необходима некоторая скромность. Итак, не претендуя на художественное изложение, обещаю читателю быть правдивым.
Автор.
У Черного моря
Начало сентября 1879 года. Вечер был близок, и с широкого, могучего моря потянуло приятной прохладой на смену дневной жаре. На окраине города С., на высоком утесе, над морем, сидели девушка и молодой человек. Они молча любовались уснувшей голубой ширью великолепного моря, отражавшего золотые лучи заходящего солнца.
Девушка уже раза два оборачивалась в сторону своего молчаливого соседа и, наконец, нетерпеливо заметила:
— Вы, кажется, опять углубились далеко в дебри Азии.
— Да, вы правы, виноват… Впрочем, вы знаете, что я собеседник неважный.
— Я не это хотела сказать, а то, что не нахожу ничего интересного в вашей громадной, сонной Азии.
— И это еще не значит, что это именно так.
— Тем не менее, я так думаю.
— А я думаю иначе. Колыбель человечества, источник всех верований, очаг цивилизаций, вмещающий в себе половину населения нашей планеты, не лишен глубокого интереса.
— Пусть будет по-вашему… Вернемся к предыдущей теме. Скажите, как вы поступили бы, если полюбили русскую женщину?
— Я уже говорил вам, что всегда буду бороться против подобного чувства.
— Это не ответ на мой вопрос. Вы боролись бы, но могли бы быть побеждены, а потому я спрашиваю: если бы полюбили.
— Увы, я разбил бы свое сердце и бежал бы.
— Это нелегко сделать.
— Да, конечно, но я бы это сделал.
— Почему? Нельзя же допустить, что вы не понимаете цены глубокого чувства и личного счастья? Наконец, и религия ваша тут не помеха: насколько я знаю, брак мусульманина с христианкой или еврейкой допускается Кораном.
— Но, тем не менее, я против такого брака.
— Что же это такое? Фанатизм? Plus musulmanque le Mahomet?
— Ни то, ни другое, а потому я мог бы обидеться тоном вопроса, если бы его задал кто-либо другой.
— Mersi, но я все-таки не понимаю вашей психологии, не знаю вашего мотива. Не могу же я допустить, чтобы вы в принципе были против смешанного брака как следствия чистого, хорошего, естественного чувства.
— В принципе, да.
— Почему же вы противник того же на деле?
— Потому что между принципом и делом есть нечто очень важное и сильное — жизнь. Она имеет свои требования, свои законы, часто противоположные влечениям нашего сердца.
— Допустим, что это так. Но почему, готовый разбить свое сердце, вы не хотели бы разбить жестокие законы условностей ради такого счастья?
— Я не признаю за собой право на личное счастье.
Девушка удивленно посмотрела в глаза своему собеседнику, а он продолжал:
— Я как-то говорил вам, что отдал себя служению народу, я не могу сделать ничего такого, что, по его понятиям, могло бы лишить меня его доверия. Смешанный брак мог бы оторвать меня от народной почвы, личное счастье, новая среда могли бы отстранить меня от низшей братии. Я во всем и навсегда отказался от личного счастья, говоря проще — от эгоизма, в пользу счастья общего, народного. Со временем, конечно, жесткие условия жизни смягчатся, но теперь мои силы, знания, мысли и сердце принадлежат не мне, а народу.
— Это что-то очень решительное.
— Может быть. Я иначе говорить не умею.
— Что это вы обиделись?
— Конечно, нет, но говорить с кем-либо ради красного словца — не мое обыкновение… Не пора ли, однако, домой? Ко мне должны были прийти, — сказал молодой человек, вынимая часы. Он и она молча поднялись и молча направились по взморью в город.
1905. — 11 ноября, № 93.
Даниял-бек
Перенеситесь, читатель, в С-кую губернию на Волге. Утро теплого августовского дня 1881 года. По дороге из села Михайловского в поселок Яртуганский, где расположена была огромная паровая мельница Батыр-бая Хантемирова, медленно шел молодой человек в широкополой черной шляпе, держа в руке увесистую палку и легкое пальто наперевес. Дорога шла вдоль зарослей ивняка, растущего широкой полосой вдоль речки, отделяющей большое русское село от Яртугановского поселка. Путник наш имел на вид лет около тридцати и представлял собой хорошо сложенного мужчину, по-видимому, южанина. Он шел тихо, как бы прогуливаясь, но иногда пытливо всматривался в заросли ивняка. Вдали на пригорке виднелись строения и экономия1 Батыр-бая. Слева из-за речки доносилась монотонная русская песня.
Дойдя до тропинки, которая вела в чащу ивняка, путник свернул от проселка и скрылся в чаще зарослей. Тропинка привела его к полусгнившему дощатому забору со старой решетчатой калиткой. Путник наш прошел через калитку и увидел себя в заброшенном парниковом огороде. Окинув быстрым взглядом весь огород, окруженный забором, он посмотрел на часы и присел на толстую колодку против калитки. Отсюда он мог видеть дорогу и наблюдать проходящих и проезжающих.
В то время, когда наш путник сворачивал в чащу ивняка, на пригорке Яртугановской экономии показались две фигуры. Они медленно спустились вниз и пошли вдоль тех же зарослей, направляясь к тому же парниковому двору. Впереди шла молодая, стройная, красивая девушка Лейля Хантемирова, а за ней — ее служанка Гуль. Обе девушки были прикрыты шалями. Подойдя к калитке, Лейля тихо, легко, но смело вошла во двор, а служанка остановилась за калиткой. Увидя вошедшую, молодой человек быстро встал и пошел к ней навстречу. Они взглянули друг на друга и смущенно остановились. Одним взглядом было сказано все сокровенное, святое, дорогое. В словах, рукопожатиях не было надобности. Он и она уже знали и понимали друг друга.
— Извини, Даниял, что я не могла пригласить тебя в наш дом; ты, бедный мой, уже три дня живешь в грязной хате, у мужика… Я просила маму послать за тобой экипаж, но она отказала… Боится папы.
— Дорогая, ты напрасно это делала. Лучше было бы не говорить пока о моем приезде. Разве ты забыла про наши обычаи и воззрения?
— Нет, не забыла, но там, в селе, негде жить, очень уж грязно…
— Хорошо, хорошо, дорогая, пусть будет так. Но теперь к делу. Итак, ты бесповоротно решила соединить свою судьбу с моею?
— Да; не смей меня больше об этом спрашивать, я не раз писала тебе.
— Извини и прими мою восторженную благодарность, но все же дело столь серьезно, что я хотел услышать это из твоих уст. Благодарю, но прошу: подумай еще раз, пока не поздно…
— О чем это?
— О том, что я беден, и тебя могут ожидать непривычные лишения…
— Твое положение мне известно, я все обдумала.
— Подумай, дорогая, судьба моя неопределенна… Кто знает, что ждет меня: может быть, дело и уважение, но возможны несчастья и забвение.
— Ну так что же? Я разве не могу разделить все это с тобою! Я готова вытерпеть, вынести все… Но какой же ты злой, мой Даниял!
— Довольно, дорогая, ты будешь моею! И если угодно будет Аллаху, все добрые дела, которые я могу совершить, положу у ног твоих как священный мегр2 (*).
— На днях вернется мой папа. Я паду к его ногам, буду просить, молить его. Приезжай просить и ты… Он согласится, он добрый.
— Надеюсь, что так и будет, но в случае его упорства ты должна точно последовать указаниям, которые изложены в этой тетрадке.
При этом Даниял-бек передал Лейле маленькую тетрадку в черепаховой оправе.
— Придется бежать? — спросила Лейля, принимая книжку.
— Постараюсь избавить тебя от этого… Но прошу быть терпеливой, хладнокровной и беречь свое здоровье. Я сделаю все, что надо.
— Хорошо, мой милый.
— Значит, союз наш окончательно и решительно заключен?
— О, конечно.
— Если так, то позволь мне, Лейля, поцеловать хоть твою руку.
— Нет, Даниял, я этого не позволю. Если ты меня испытываешь, то поступаешь нехорошо; если же желание твое искренно, как я думаю, то прошу: потерпи… Не обижайся… Придет время, когда каждый поцелуй твой я приму как высшее благо… Сейчас еще рано!
— Если бы можно было полюбить тебя больше, чем я уже люблю, то, конечно, полюбил бы… Прости меня, дорогая, беру назад мою просьбу; я увлекся, прости!
Ласковый, любящий взгляд Лейли безмолвно свидетельствовал о прощении, Даниял же умиленно, восхищенно созерцал фигуру чистой очаровательной девушки.
— Боже, Боже, что нам делать? Все едут, бегут сюда, — закричала служанка, вбегая во двор.
1905. — 9 декабря, №1033
Мы остановились на том, что там, где встретились Даниял и Лейля-ханым, стали собираться люди, о чем сообщила вбежавшая во двор служанка.
* * *
Лейля-ханым обратилась к Даниялу:
— Это, наверное, моя мама и служанки. Они, вероятно, заметили мой уход из дома… Господин мой, скорее уходи отсюда!
— Куда спешить? Лейля, я не вор и не беглец… Нет ничего плохого в том, что мы встречаемся.
— Нет, мой господин, нет! Уходи! Если любишь меня, уходи, прошу! В конце концов, я приказываю… Уходи!
— Хорошо, если ты просишь, моя Лейля, я ухожу! Береги себя.
Попрощавшись, Даниял бросил на свою возлюбленную Лейлю страстный взор и тигром перепрыгнул через ограду в сторону чащи. Не успел он пройти и двадцати-тридцати шагов, как услышал голоса уже успевших собраться в огороде женщин. Он остановился, прислушался и удостоверился, что Лейля не нуждается в помощи, поскольку среди собравшихся были мачеха и братья Лейли.
Обходя заболоченные места в чаще, а иногда и проваливаясь, он все же перебрался на сторону русского поселка. С трудом он нашел проторенную тропку, которая пересекала владения Батыр-бая и Михайловку. Молодой человек ступил на эту дорожку. Из владений Батыр-бая послышался шум. Свист мельницы становился все более невыносимым. Даниял, не обращая на это внимания, направился по дороге в сторону Михайловки. Не пройдя и трех-пяти саженей, позади себя он услышал голоса: «Ты посмотри, это же ведь тот адвокат, что наведывался накануне». Обернувшись, Даниял увидел двух рабочих с мельницы. Он остановился и спросил:
— Чего вы хотите?
Они тоже остановились и ответили по-русски:
— Мы тебе сейчас покажем, чего хотим… Это ты хотел похитить нашу госпожу и крестить!
В тот момент, когда они начали кричать «Стой!», Даниял, почувствовав неладное, молниеносно вынул из кармана револьвер:
— Товарищи, вы ошиблись, я истинный мусульманин!
Мельники, не слушая его, наступали. Ситуация усложнялась. Даниял хладнокровно крикнул:
— Стойте, несчастные, если не хотите умереть!
Он прицелился из револьвера и, чтобы остановить приближающихся мельников, выстрелил. Мельники, испуганные пролетевшей пулей, попятились. Даниял воспользовался случаем:
— Отступитесь, иначе вторая пуля попадет в цель. Я такой же мусульманин, как и вы. У меня свои дела с вашим хозяином.
И повторяя «не ваше дело», медленно начал удаляться.
Набравшись храбрости и договорившись, мельники снова начали преследовать молодого человека. Даниял почувствовал ярость. Обернувшись, он поднял револьвер, однако твердая решимость на лице и в движениях заставила наступающих мгновенно рассыпаться по обе стороны дороги и затаиться в чаще. Даниял повернулся и начал медленно уходить. За спиной замерло; было понятно, что мельники ушли. Прибавив шаг и дойдя до речки, он перепрыгнул ее и оказался в Михайловке. Таким образом, он целым и невредимым вернулся в поселок и попал в дом русского мужика, у которого остановился.
Сейчас вы спросите, почему мельники приняли Данияла за русского? Этому есть причины. Даниял пришел тайком, чтобы повидаться с Лейлей. Он жил в русском поселке и выдавал себя за адвоката Афанасьева. До встречи с Лейлей, накануне, он приходил в имение Батыр-бая и представился встретившему его главному мельнику адвокатом. В надежде увидеть Лейлю в розарии или в окне особняка юноша задавал множество вопросов главному мельнику. Он обошел особняк вдоль и поперек, однако тщетно: от Лейли ни слуху ни духу!
Узнав от мельника, что Батыр-бай уехал в город, Даниял поинтересовался, когда тот вернется. Получив ответ, что бай будет через несколько дней, он приказал передать, что приходил Афанасьев, которого господин знает, и попрощался с мельником, чтобы вернуться в Михайловку. Мельник направился на мельницу, Даниял же — на нижнее пастбище. Так и разошлись.
В начале рассказа мы говорили о беседе молодого человека с русской девушкой на берегу моря. Как вы уже, наверное, догадались, тем юношей был Даниял, которого мы увидели спустя год на Волге в ивовой чаще. Тут есть чему удивиться: тот, кто не верил в любовь, не желающий развлечений, тот, кто посвятил себя служению народу, вдруг совершенно изменил своим принципам, влюбился в Лейлю, как Меджнун4. Пусть она будет розой, а он соловьем, но его слова «я отдам себя в жертву народу…» совершенно не подходят для тайно встречающихся в тени ивовой чащи влюбленных. Мир души — совершенно иной мир. Иногда те вещи, которые непостижимы умом, возможны в мире души. К концу нашего рассказа это станет явным.
1 Экономия — до 1917 г. название крупного помещичьего хозяйства на юге России и в Украине, в котором использовались наемный труд и сельскохозяйственные машины.
2 Брачный подарок. Примечание автора.
* Махр в исламском семейном праве — имущество, которое муж выделяет жене при заключении брачного договора.
3 Ввиду отсутствия русскоязычного текста (газета «Терджиман» после 1905 г. стала моноязычной) далее представлен перевод произведения, опубликованный Киримовым Т. Н. (Солнце взошло // Гаспринский Исмаил. Арслан-Кыз. Солнце взошло (романы). — Симферополь, 2004. — С. 155-176).
4 «Лейла и Маджнун» — письменный фольклорный памятник народов Передней, Средней и Юго-Восточной Азии, в основе которого лежат древнеарабские легенды и предания о трагической любви юноши-поэта Кайса ибн Муада, прозванного Маджнуном (то есть одержимым), жившего якобы в конце VII — начале VIII вв. Мотив этой легенды лег в основу многих произведений.
(Продолжение следует)
comments powered by HyperComments